Поскольку я живу
Шрифт:
И после этого с чистой совестью, заехав по пути в супермаркет, отправился в Милину квартиру – надо было затарить ей холодильник и вылить в раковину все спиртное, которое найдется в доме.
К кавардаку ему не привыкать. Было время, когда его собственное жилище в Киеве больше напоминало наркоманский притон. Очень дорогой притон с шикарной мебелью, навороченной техникой и голыми бабами в его кровати. С периодичностью раз в неделю его посещали работники клининговой компании и вылизывали Мирошеву берлогу до блеска. А он со всей своей толпой, среди которой не у всех были даже знакомые ему рожи, умудрялся довести хату до плачевного состояния аккурат к следующей уборке. Хороший
У Милы, как ни странно, оказалось еще более или менее прилично. Хотя готовился он к чему угодно вплоть до ободранных стен. А нашел несколько немытых стаканов, пыль по углам. И идеально сложенное в стопку стиранное белье.
В этой квартире в центре Одессы он побывал впервые. Когда уезжал в Канаду, мать еще жила в прежнем доме, который строил ее отец и который Дмитрий Иванович не стал с ней делить. Но, как выяснил Мирош по возвращении, к тому времени дела Людмилы Мирошниченко пришли в столь бедственное состояние, что содержать особняк ей стало попросту не под силу. Она бухала. Бухала по-черному все первые годы после развода. Вокруг нее постоянно находились какие-то люди, которые тянули из нее деньги. И Иван нисколько не удивился бы, если бы, в конце концов, она осталась без копейки.
Но Мила выкрутилась в одиночку. Продала отцово наследство и купила квартиру в центре. А оставшиеся после сделки деньги продолжала потихоньку проматывать, пока Иван не вернулся из заграницы и не взял ее дела в свои руки.
И тогда оказалось, что он до черта скучает по дому, утопавшему в яблонях. И по Лорке, носившемуся среди деревьев. И по той мучительной, но в чем-то замечательной жизни, которая была у него до. До трухи. До плесени. До пепла.
Он бродил по комнатам – из одной в другую, рассматривая, как и чем теперь жила Людмила Мирошниченко. И периодически останавливался, чтобы поднять очередную вещь, оказавшуюся не на своем месте. В спальне – развороченная постель. И стакан на полу у кровати, наполовину наполненный виски. Иван наклонился, поднял и поморщился. Резкий запах спиртного ударил по ноздрям.
Не выпуская его из рук, он подошел к окну и дернул форточку с мыслью о том, что неплохо бы и проветрить. И снова слушал дождь, уныло изливающий ему свою печаль. Они оба с ним потерялись в самом лучшем городе, где пахнет морем. А небо все-таки затянуло – и, может быть, это они с дождем нашлись друг у друга, а потерялось солнце.
Мирош пригубил виски и усмехнулся. В ушах все еще звучал злой материнский смех, который не выдрал из головы ни шум улицы, ни грубый голос шофера такси, кажется, не узнавшего его, ни песни, вырывавшиеся из динамиков в машине. А сейчас, в тишине, сквозь стук капель, этот смех проступал особенно явственно – узором на стекле, неровным рисунком осцилограммы. Колебаниями звуковых волн.
Иван нашарил в кармане телефон, влез в браузер. Пару номеров клининговых фирм выбрать определенно стоило. Искать, кто убирается у матери, ему сейчас было некогда. И всего одним звонком он закрыл эту брешь в своем плане дальнейших действий.
После чего приступил ко второму пункту. Кухня. Тумбочка. Холодильник. Стол. Улов был неплох. Пара бутылок вина. И шампанское – Дом Периньон Винтаж 2009 года. Бухать – так с помпой. Впрочем, стоило отдать Миле должное – бутылка была нетронута. Даже неоткупорена. Взвесив ее в руке, Иван усмехнулся – шесть штук в раковину, или сколько оно там стоит теперь?
Впрочем, сомневался он недолго. Раскрыл окно и здесь. Включил воду. И одно за другим вылил все вино, найденное на кухне. И вискарь из стакана. Потом отправился в гостиную, в предвкушении потирая руки – здесь был
Но не успел он дойти до небольшого шкафчика, в котором за стеклянным дверцами одиноко стояли несколько бутылок разной степени наполненности, как замер, вперившись взглядом в широкий подоконник, используемый как столик. Впрочем, хрена как столик. Как алтарь.
Иван медленно двинулся к нему. Все так же слушая дождь и сосредотачиваясь на этом звуке. Его гулкие шаги по паркету. Мила при всем внешнем лоске дорогой мебели и дорогих напитков все еще жила как будто временно не у себя. Почему-то наличие голого паркета казалось Мирошу признаком абсолютной душевной пустоты. Гладко и безлико. В его квартире, заново обживаемой, – и то мягкий ворс ковра в гостиной создавал хоть какую-то одушевленность.
Он дошел до подоконника и протянул руку, поднимая одну из фотографий, в огромном множестве уставленных на его поверхности. Десятки снимков. Отец. Она с отцом. Молодые и постарше. Фотографии, знакомые с детства, и те, которых он никогда не видел раньше. Извлеченные неизвестно из каких альбомов. Снятые черт знает с каких антресолей. Милина улыбка. Сдержанная мимика Мирошниченко-старшего. На самых первых, черно-белых фотографиях, где они казались обычной парой. И счастье напоказ – в цветном глянце последних лет.
Иван поставил фото на место и потянулся к следующему, перебирая их одно за другим.
Рамки были холодными – возможно, совсем, самую малость дуло от окна, хотя он и не чувствовал. Чувствовал только, что не может не вглядываться в монохром старых карточек. Глянец отталкивал его. В нем не было ничего настоящего. И он слишком остро ощущал фальшь на каждом из снимков. Потому что изнутри знал – вот это фото сделано в Австрии, где Мила лечилась после затяжного запоя. Одолела дезинтоксикацию, очухалась, вернулась в человеческий облик. А у отца шла первая в жизни избирательная кампания и нужны были срочные фото в газеты. С лечения ее никто срывать не стал, отец сам туда рванул. В те времена Ивану недавно исполнилось четырнадцать, и они всерьез пытались вылечить гангрену медикаментозно.
А это – для Милиного благотворительного фонда. У нее были свои игрушки, требовавшие вложений и хорошей репутации. Когда-то она всерьез увлеклась этим делом, а потом оно осталось нужным только отцу для поддержания имиджа семьи Мирошниченко. От Милы требовались ее имя, ее подписи и вот такие фотокарточки, где они с мужем посещают очередную клинику.
Острое желание наряду со спиртным, отправленным в раковину, оттаранить все это добро на свалку, Мирош подавил с трудом. Сцепил зубы. Вгляделся в капли на окне. А потом взял телефон, сделал несколько снимков этого алтаря материного сумасшествия. И сбросил их в Ватсапе отцу. Зачем – кому, к черту, удастся разобрать. Люди совершают поступки не потому, что на то есть причины, а потому что нечто внутри них толкает их совершать. Нечто мощное, чему почти невозможно противостоять. Как тогда, на перроне у 761 поезда.
Одно Иван понял очень быстро. Среди всего этого вороха фотобумаги нет ни одного его собственного снимка. Ни единого.
Даже в раннем детстве, когда она должна, обязана была его любить.
Детей ведь любят?
Своих детей любят?
Иван заставил себя отойти от подоконника и вернуться к прежнему занятию. Спиртное. Сейчас его интересовало спиртное. И методично, с ожесточенной отстраненностью он принялся таскать бутылки на кухню, опустошая их, пока самого себя не почувствовал опустошенным.