Поскольку я живу
Шрифт:
А потом пешком отправился в гостиницу, в которой останавливался всегда, когда забрасывало в Одессу. Скрыл голову под капюшоном куртки. Пусть дождь. Он будет спать. Остаток дня и всю ночь продрыхнет, вконец измотанный и не способный ни думать, ни вспоминать. Так лучше всего. И, уж конечно, гораздо лучше, чем изводить себя мыслями о том, что где-то в этом городе, на этом берегу все еще существует то, что важнее его собственной жизни.
Избежать Приморского бульвара и Дюка и отправиться по Екатерининской, держа на задворках сознания, где нужно свернуть, чтобы попасть к консерватории и услышать бесконечные рассказы про Аристарха.
Невысокие трехэтажные здания, окна арками, осыпающаяся с фасадов лепнина, шум мелькающих мимо машин. На часах начало шестого. Сумерки. В самых лучших городах сегодня и всегда пахнет морем.
На другой стороне дороги табачный киоск, а у Ивана как раз закончились сигареты. На глаза попалась зебра. Всего несколько шагов впереди. И пока он их, эти шаги, делал, в куртке завибрировал входящим сообщением мобильный. Иван на ходу сунул руку в карман, вынул трубу, разблокировал. Фурса осветил его жизненный путь сиянием собственного внимания.
Еще щелчок.
«Пианистку выбрали. Полина Штофель. Загугли».
Секунда непонимания. Всего секунда. Может, меньше. И мир из неподвижности приходит в движение.
Сойти с бордюра на проезжую часть. Ступить на переход. Светофора здесь нет. Преодолеть расстояние длиною в несколько метров.
– «Собрание Блэк»?
Лицо девчонки отражением на очках.
– Нету. Суперслим Блэк есть.
– Не надо.
Развернуться. Отойти. Вернуться на ту сторону улицы, где шел.
Пианистку выбрали.
Но вместо этого он снова у киоска.
– «Давидо?фф» самые крепкие дайте.
Сигареты оказываются в руке и отправляются в карман. Пальцы снова натыкаются на телефон. Гуглить не надо. Надо просто позвонить.
Иван и гудков заметить не успел, но услышал в трубке глухое:
– Привет.
– Как? – хрипло, почти задыхаясь, вытолкнул он из себя.
– Марина впечатлилась.
– Ты сказал?
– Да! – Фурсов шумно засопел. – Я пытался, правда. Но черт… это ж все равно, что с вилами против танка.
Ком прокатился по горлу и тяжестью лег в желудок. Можно сколько угодно, хоть всю жизнь бежать от Приморского бульвара, но однажды все равно окажешься там, у памятника Пушкину. Ванькина ладонь снова оказалась в кармане. Нащупала сигареты. Пальцы принялись драть шелестящий полиэтилен.
– Что она сказала… Зор… Ш-штофель, что сказала?
– Мечтает участвовать в проекте… Я и до нее донес, что ты будешь против.
– Ясно, - Иван замолчал. По дороге пронесся внедорожник. Если бы он стоял на этом переходе – смело? бы. В сумерках – самое лучшее время. Все дохнет. – В остальном… в остальном – как дела?
– Да… черт, не знаю! – выпалил Фурсов. – Ты как? Обратно когда?
– Завтра. В обед буду. И жить тоже буду.
– Угу, - теперь помолчал Влад. – Может, поговоришь с Мариной?
– Давай не сейчас… я не… не спал почти. Да, подорвался, с матерью весь день. Я не могу, Фурса… просто не могу.
–
– Я в Одессе, - нервно хохотнул Иван. Достал неподдающуюся пачку из кармана, повертел ее в пальцах, а потом зло дернул зубами ленточку, вскрывая полиэтилен. Добрался до картона. Раскрыл упаковку и вынул сигарету. – Постараюсь не укуриться, пока ты не домчишься меня спасать… снова.
Последнее прозвучало почти весело.
– Иди ты к черту, Мирош! – буркнул Фурсов и отключился.
Вдох. Выдох.
И-ди к черту, Мирош.
Он давно жил у черта. Он научился водить с ним дружбу. Вместе они закидывались фенамином. Вместе ловили приход. Вместе стирали зубы в пыль. Только «клинику» Мирош получил один. Ни бога, ни черта с ним тогда не было.
Иван медленно закурил и понял, что все еще находится на той стороне улицы, которая нахрен ему не нужна. Надо вернуться назад. Перейти дорогу, нырнуть во дворы, чтобы вынырнуть в нужном и добраться до отеля, в ста метрах от которого море, и оказаться в номере, где пахнет зеленым чаем. До разрыва этой вселенной в мириады шипящих искр он собирался отоспаться, но теперь заранее знал, что спать не сможет. Можно зайти в аптеку за снотворным. Но ничего сильнее цитрамона Иван больше не принимал. Ну и аскорбиновой кислоты, куда без нее?
Хотел бы он знать, что принимают от тошноты. Вечной, не прекращающейся тошноты, вызываемой каждой прожитой секундой жизни.
Иван предпочитал крепкие сигареты на любой случай. Счастливый, несчастный. Любой.
А Фурсов и правда спас его когда-то. Повезло. Но по законам функционирования этой планеты везение однажды должно было закончиться.
Он почти не помнил, как дошел до гостиницы. Помнил, как драло горло от сигарет и вдыхаемого влажного воздуха. Ощущал, как от дождя сделались волглыми и куртка, и джинсы. И ему было холодно, но это уже не имело значения. Видел каких-то людей, проходивших мимо него в сгустившейся тьме, раскалываемой светом от фонарей. Некоторые из них оглядывались. Не верили и шли своей дорогой дальше.
Фасад трехзвездочного отеля с красновато-желтыми светящимися окнами, в которых время течет, не меняясь. На нем лепнина была целой, добротно отреставрированной. Не подкопаешься.
А потом, заставляя кровью сочиться барабанные перепонки, раздался стон. Протяжный, полный тоски стон – его собственный или моря, плещущегося под ногами. В одно мгновение он видел безлико темнеющие в Каботажной гавани судна. И уже в следующее понимал – ни черта до номера не дошел. Позади на проезжей части ревут автомобили. А если отважиться оглянуться за спину и направо – он увидит Потемкинскую лестницу, венчает которую Дюк.
Там он влюбился в ее пальцы и в ее музыку.
Стоит только оглянуться.
И тогда для него наступит новый отсчет времени, который едва ли позволит вырваться невредимым. Толчки крови в висках сменяются новым приливом. И Мирош, выдыхая сигаретный дым – черт его знает какой сигареты по счету – позволяет этому случиться. Осознанию. Осознанию, что она пришла.
Она, чьего имени уже даже не осталось.
А ведь он знал, давно знал, два года знал, что Зориной больше нет. Что есть незнакомая ему Полина Дмитриевна Штофель. Смешно. У них общим осталось отчество. Совершенно справедливое отчество – для нее и для него. Все остальное у Мироша забрали. И многого он лишил себя сам.