Поскольку я живу
Шрифт:
Равнодушно отложив в сторону трубку, он переключил вкладку в браузере и зашел на сайт «Укрзалізниці», чтобы выбрать ближайший билет до Одессы. Ему повезло. Рейс нихера не рождественский и вряд ли с Клубом продрогших сердец посреди июля. Но, собственно, тот же и, по счастью, сегодня. Пусть так, чего тянуть кота за хвост, если его купировали?
Перезвонить Миле. Послушать гудки. Услышать голос.
– Сегодня в 16:30. Первым классом Интерсити. Поедешь?
– А на вокзал отвезешь? – спросила она вместо ответа.
– Отвезу.
– Ну вот и вези!
– Вещи собрала?
– Собрала, собрала…
–
– Мне б в дорогу чего… - неожиданно проговорила Мила.
– Не волнуйся, я привезу, - согласился Иван и снова отключился.
Еще один рывок. И все. Хотя бы это закончится.
Прошло два дня.
С той минуты, как он узнал правду, прошло два дня.
Иван никому не говорил, не представляя, как и кому говорить, но Влад и сам догадался. На последней репетиции подошел, похлопал по плечу и внушительно, увесисто, как его ладонь, произнес: «Свяжись с ней».
Связаться не сложно. Сложно представить себе, какими словами объяснять.
Объясняться же с Милой Иван не хотел. Смерть отца преподала ему урок: нельзя вычеркивать людей. Жизнь Милы доказывала другое: люди могут вычеркнуться сами. Все, что его привязывало в этот день к матери, – это необъяснимое чувство долга, которое все еще было сильнее его.
Он ничего не хотел знать и ничего не хотел выслушивать. Слишком много всего накопилось.
Собственное происхождение он мог ей простить – не его это дело. Ложь, которой удержала отца, – он мог понять. Даже всученные Полине деньги и ненависть к «тем двум дряням» - мог себе объяснить. Но последнее, что разрубило всякую связь – то, что она все эти годы зна-ла. Знала, что он мог быть с Полей. Знала, что он не может без нее. Знала – и молчала, бросив его в жернова.
Ненависть к ребенку от нелюбимого мужчины?
Разве у людей так бывает?
Разве люди на это могут быть способны?
Кошки, вон, и те чужих выкармливают.
Видеть чужое страдание больно. Видеть страдание близкого, родного человека – больно несоизмеримо сильнее.
Может быть, в том-то и штука, что они чужие?
Чу-жи-е.
Два дня наводить порядок в своей голове. Два дня – чтобы одной вещи на выход, а второй – удар под дых.
Письмо Полине так и не было дописано. Он все смотрел и смотрел в монитор, на белый фон окна сообщения. И не представлял, что может ей сказать. Легко надеяться, что счет можно закрыть, погасив долги. Что может погасить его долг и долг его семьи? Он – Милино отродье. Он точно так же любя – причинял боль.
Файлы документов из лаборатории Иван прикрепил к мэйлу. И в который раз вчитывался в первые строчки, пытаясь представить себе, как она станет их читать. Если станет.
«… постарайся, пожалуйста, меня понять. Хотя бы просто понять, потому что я и сам знаю, что простить моего поступка нельзя…»
Простить нельзя. То, до чего дошло у них в Берлине по его вине, простить нельзя. Если бы она знала, ничего не случилось бы. И еще, если бы она знала, то обязательно любила бы своего сына.
Иван вздрогнул и захлопнул крышку ноутбука. Он больше не был Мирошем, и он не ведал, кем он был.
По дороге в Соломенский район заехал в супермаркет и набрал там каких-то фруктов – типа полезно, и булок – типа сытно. Купил минералки и йогурт. С этим пакетом добрался до матери и, поднявшись на ее этаж,
Та открыла довольно быстро и в довольно приличном состоянии. А в коридоре даже наблюдался чемодан. Мила действительно его собрала, правда, впопыхах и не особенно тщательно, но результативно.
– Не опоздаем? – спросила она. – Ты позже, чем говорил.
– Прости, так вышло, но мы успеем, - ответил Ванька. Забрал вещи и направился к лифту. Сделал вызов. И проговорил в тишине подъезда: - Завтра я бы не смог. У нас последний концерт тура – в Будапеште. А потом будем готовиться к киевскому.
– Нам обоим повезло, - хохотнула Мила.
– Тебе ведь это совсем не интересно?
– То, что ты предпочел быть скоморохом?
– Да, мой выбор.
– А мог бы послушать отца, получить профессию. Быть как все нормальные люди.
– Наверное, - пожал Иван плечами. На этот жест характерным звуком отозвался лифт, раскрывшись перед тем, что осталось от его семьи. И спускаясь вниз, Ваня отстраненно думал, что и правда – будто с чужим человеком едет. Будто чужого человека провожает. Только еле слышным жжением отзывается в нем робкая жалость. Но было это жалостью к матери или к тому человеку, которого он всю свою жизнь считал отцом, он не знал.
Помнилось утро, когда привез ее сюда – непонятно зачем, будто бы не знал всего про нее наперед. Она ведь даже обследование проходила из-под палки и исключительно усилиями Анны Николаевны. И, насколько Иван был осведомлен, ничего такого, что грозило бы жизни, у нее не нашли. Все прочее – лишь следствие ее злоупотреблений, но вполне поправимо. Удивительная штука – так состариться душой и разумом, превратиться в капризную и вредную тетку с запросами не по статусу. Но по-прежнему хорошо сохраниться физически. Он обещал ей Конча-Заспу. Потом стало не до того.
Зато вот сейчас вспомнилось.
Дорогой включил радио, чтобы снова наткнуться на звук рояля – это была «Линда». То самое место, из-за которого они когда-то так увлеченно ругались с Полькой в студии. И его губы медленно растянулись в улыбку. Он сделал звук громче.
Мила некоторое время молча слушала песню, наполнившую салон машины, а потом вдруг спросила:
– Ты написал?
Он утвердительно кивнул. Потом нашел взглядом глаза матери и, будто отважившись на последний рывок в надежде, которой уже не осталось, сказал:
– Это о Полине.
– Тебе Полин по жизни мало? – материн голос прозвучал заметно устало.
– Да в общем-то… - Ванька снова улыбнулся – и снова музыке, а не сказанному, - в общем-то, всегда была только она, ма.
– И где она сейчас?
– Я не знаю. Уехала.
– Ну хоть на это ее куриных мозгов хватило, - ухмыльнулась Мила.
Иван поежился и выключил музыку. Больше не говорил ни слова до самого вокзала.
Они не опоздали, вопреки Милиным опасениям. Успели даже заранее. Волоча по перрону ее чемодан, он уже прокручивал в голове фразы для неоконченного письма. Да по сути-то, даже еще и не начатого. Только колесики бились о стыки плиток, покрывавших дорогу. Это неимоверно раздражало, отвлекая от мыслей и возвращая в реальность, в которой у него ничего не осталось, даже имени.