Готова чистая рубаха.Вздохну, умоюсь, кроткий видприму, чтоб тихо слушать Баха,поскольку сам зовусь Бахыт.Ты скажешь – что за скучный случай!Но жарко возразит поэт,что в мире сумрачных созвучийбесцельных совпадений нет.Зоил! Не попадает в лузутвой шар дубовый, извини!Его торжественная музамоей, замурзанной, сродни.Пускай в тумане дремлет пьяномосиротевшая душа,но с Иоганном-Себастьяноммы вечно будем кореша!
«Перед подписью будет „я вас люблю и проч.“…»
Перед подписью будет «я вас люблю и проч.».Подойди к окну, штору чёрную отодвинь.У незрячих любимое время суток – ночь,а излюбленный звук – зелёный с отливом в синь.Бирюзовый? Точно. Мыльной водой в тазуцепенеет небо над третьим Римом. Вспятьпоползли планеты. Видимо, бирюзубережёт Всевышний, чтоб было нам слаще спать.Но и чёрно-белый
в такой оборот берёт —прямо спасу нет. Помолился бы кто за нас.Персефонин домашний зверь, саблезубый крот,поднимает к звёздам подслеповатый глаз.Что он видит там? То же самое, что и мы,с тою разницей, что не строит гипотез, нетщится с дрожью связать бесплодную ткань зимыс облаками, стынущими в окне,и не верит, не верит, что мирозданье – верфьдля больших кораблей, предназначенных плыть во тьму.Пусть медведка, жужелица и червьхриплым хором осанну поют ему.Только наш лукавый, прелюбодейный родникому не прощает своих обид,возвращаясь рыть подземельный ход,уводящий в сумеречный Аид.
«И завёл бы дело, да негде взять капитала…»
И завёл бы дело, да негде взять капитала —сердце, правда, ещё шуршит, но душа устала,так и мается, ленится, ноет часами, аколь пожалуешься кому – никакой pea…Обратись, говорят, к психологу, к психиатру,не занудствуй, ты здесь не самый главный, зелена мать.У кого (завещал пророк) раздавлены ятра,не пускать его в церковь, и вообще изгнать.Но ведь после ветхого, возражаю, Новый,а потом Мухаммад со своей коровой —все учили чихать на земную участьи страдать, но зато просветляться, мучась.Вот и просвещайся, счастливчик. Нам быбезнадёжным вечером, под метельный войпоиграть в твои золотые ямбы,чтоб твердело небо над головой.Да откуда знать вам? Слов бессловесных орды —что овечье стадо, я б лучше решал кроссворды,пеленал детей, торговал бы красный товар,жизнь-копейку в залог предвечному отдавал.Так за чем же, любезнейший, дело стало?Сдвинем лодку с берега, не вдвоём, так втроём.Скрип уключин. Плеск вёсел. Душа устала.И Господь его знает, куда плывём.
«Как славно дышится-поётся!..»
Как славно дышится-поётся!Как поразителен закат!Не увлекайся – жизнь даётсяне навсегда, а напрокат.То присмиреем, то заропщем,запамятовав, что онадавно фальшивит в хоре общеми, очевидно, не нужнани громоносному Зевесу,ни Аполлону, ни зимехрустальноликой. Сквозь завесуметели тлеет на кормекораблика фонарь вечерний.Тупится чёрный карандаш.Сновидец светлый и плачевный,что ты потомкам передашь,когда плывёшь, плывёшь, гадая,сквозь формалин и креозотв края, где белка молодаяорех серебряный грызёт?
«Всё – грязь да кровь, всё – слишком ясно…»
Всё – грязь да кровь, всё – слишком ясно,но вот и проблеск, ибо святГосподь, решивший, что напраснопять тысяч лет тому назадкопил на похороны Енох.Туман сжимается плотнейна низменных и неизменныхравнинах родины моей,ползет лугами, бедолага,молчит и глохнет, сам не свой,по перелеску и оврагуиграет щучьей чешуёй —и от Смоленска до Урала,неслышный воздух серебря,где грозовая твердь орала,проходят дети сентября.Мы всё им, сумрачным, прощали,мы их учились пеленать.«Люблю тебя», «Петров, с вещами!»,«За сахаром не занимать!»«Прошу считать меня…», «Удачитебе», «Должно быть, он в людской».Вступают в город, что охваченсухой тоскою городской —той, о которой пел АрсенийТарковский, хром и нездоров,в глуши советских воскресенийбез свечек и колоколов —«Добавь копеечную марку»,«Попей водички», «Не отдам».По тупикам и тёмным паркам,дворам, тоннелям, площадямбредут, следов не оставляя —ни мокрой кисти, ни строки, —лишь небо дымное вбираяв свои огромные зрачки…
29 ЯНВАРЯ 2000 ГОДА
Вы просили меня написать, дорогая Н.?В окрестностях минус двадцать. Клавиатуракомпьютера запылилась. С промёрзших стенстекают мутные капли. По Реомюру,я имел в виду, так что в термометре ртутьблизка к замерзанию, к гибели, как говорится.Недавно я бросил пить. В результате трудно заснуть,но легко просыпаться. А к вечеру добрых тридцать.С потолочной балки, дрожа, свисает паучья нить.Жизнь в феврале, вообще говоря, похожана цитату из Бродского, которую некому оценить.Смотришь утром в зеркало – ну и рожа!Я бываю в городе раза четыре в год —без особых восторгов, по делам бумажными хозяйственным. Вы спрашивали, как насчётразвлечений? С этим у нас неважно —телевизор, конечно, имеется, но программ всегодве (третья ловится скверно, да иесли честно, то нет по ней толкового ничего —чуть не круглые сутки одни сериалы). Знаяо моём былом пристрастии к чтенью, женаиногда выписывает по почте две-трикниги, в основном мемуары. Допозднаскрипит жестяной петух на морозном ветре,в подполе крыса шуршит. Завести бы кроликов, какмой старинный дружок Пахомов, у них и блох нет,и безобидный нрав,
но решений таких впопыхахпринимать не стоит. К тому же, боюсь, передохнут.Изредка я шепчу «Привет!» ледяной звезде.Как сказал бы чиновник, в рамках данной депешиследует упомянуть замёрзшее озеро, гделетом ловится окунь. Аз смраден, грешен.Как зека – овчарок, я слушаю лай дворняг.Страшный суд отложен, и музыка ухо режет.За рекою в город торопится товарняк,издавая то волчий вой, то чугунный скрежет.
«У двери порог. На дворе пророк…»
У двери порог. На дворе пророк —неопрятный тип, отставной козыбарабанщик, мямлит, да всё не впрок,и за кадром показывает языкподворотням, воронам, облакамбелокаменным, за которымиангел, как щенок, молоко лакализ лазурной миски. Ау! Возьмипять рублей, заика, на выпивон.У тебя яичница в бороде.«Я зовусь Никто, – отвечает он, —я зовусь Никто и живу нигде». —«Неужели даже прописки нет?» —«Горе всем родившимся, потомучто напрасно вы убавляли свети напрасно всматривались во тьму». —«На себя погляди, и глаза промой». —«Жизнь тебе дороже, а смерть родней,луч заката, двигаясь по прямой,Млечный путь огибает за девять дней.А иных пророчеств, от сих до сих,Не бывает». – «Ну и гуд-бай, чудак!»Зря я беспокоюсь. Обычный псих.Их немало в нынешних городах.
«Отражаются лужи в древесном небе…»
Отражаются лужи в древесном небе.Тополя прекрасны в своей наготе.Негромко поёт старик, никому не потребен,кроме собственных отпрысков, да и тенеохотно звонят ему – и не то что денегжаль на междугородные, но такой тарифразорительный – даже зажиточного разденет.Так и вешаешь трубку, толком не поговорив.Впрочем, он мало-помалу впадает в детство.Дремлет в кресле, голову опустив на грудь,и хотя кое-как умеет ещё сам одеться,но не может ни пуговицу застегнутьна воротнике рубахи, ни натянуть кальсоны,ни продеть артритные руки в рукава драпового пальто.Клонит в сон его, ах, как всё время клонит в сон его!Что же он напевает, мурлычет что?Серой тенью душа его, сизой теньюплавает в виде облачка, и пальцы её легки.Книга раскрыта, но что-то не ладится чтениесквозь давно поцарапанные очки,и мелодия молкнет, уходит, сворачивается до точки,как обычно бывает с музыкой, когда зубы стучат отхолода, и прыгучие складываются строчкив что-то вроде «воздам, мне отмщение». Воти портрет художника в зрелости – тёмного, сирого.Надкуси ему яблоко, Господи, воскреси сестру.Для него любая победа – пиррова,да и хмель – похмелье в чужом пиру.
ПАМЯТИ БАРАТЫНСКОГО
Заснувший над Книгою перемен не ведает Божьего света.Но я о другом – рассмотри феномен пророка, точнее поэта.Глаголом сердца охладевшие жёг, и яростно пел, и тревожно.Ах, как же сомнительно это, дружок, вернее, вообще невозможно!Здесь сеем пшеницу. Здесь – просо и лён.И этот лужок распахать бы.Евгений Абрамович благословлен женою, потомством, усадьбой.В скрипучей мансарде за письменный стол под вечер садитсяЕвгенийАбрамович, в чёрном халате простом, для муз и ночныхвдохновенийещё, разумеется, не готов, но знает уже, чем заняться —есть в штофах настоек семнадцать сортов, а может,и все восемнадцать.Особенно давешняя хороша, где мёда гречишного малость,терпка и не приторна. (Ноет душа, но это неважно – осталосьнедолго.) Вздыхает последний поэт, и всё ожидает чего-то,сжимая полезный латунный предмет – рейсфедернемецкой работы.Пора молодеть, перестраивать дом, копить на поездку в Неаполь.Как всё-таки славно живётся трудом. Тушь жирная капнула на пол.Звезда покатилась. Луна поплыла. Залаял Трезор у калитки.Что, унтер в отставке, давай за дела. И жизни, и смерти в избыткена каждого выдано. Со свечи снимая без гнева и страханагар, бормоча, что и в царской печи не сгинула вера Седраха,Евгений Абрамович, как Пифагор, склоняется над чертежами,и мыслит, сужая презрительный взор: как страшноменя облажали!
«Много чего, если вспомнить, не любила советская власть…»
Много чего, если вспомнить, не любила советская власть.Например, терпеть не могла красоты и гармонии в нашемпонимании. Тяп да ляп был лозунг её. Перепасть,несомненно, что-то могло художнику, скажем,тот же косматый закат над бездонным озером где-нибудьвозле Кириллова, ива плакучая, грустная кошка,моющая лапой мордочку у крыльца, но сутьв том, что умение воспринимать красоту – понемножкуоскудевало. От рождения слаб человек, Харонов грошвся цена ему. Не умеет ни каяться, ни молиться.В окружении зла – и сам становится зол, нехорош.Был я молод тогда, и гуляя запаршивевшею столицей,часто отчаивался, чуть не плача, негодовална уродство, грязь, очереди, войну в Афгане,на бессовестность слуг народа, ВПК, КГБ, развалэкономики, на отсутствие водки и денег в кармане.Да и меня самого не любила советская власть.Был я в её глазах пусть не враг, но недруг народа.В ходе, господь прости, перестройки и гласности большая частьмерзостей этих разоблачилась. Воцарилась свободамысли, печали и совести. А красоты ни хренане приумножилось, даже убыло. И художник, старея,думает: где он её потерял, гармонию? Да и была ли она?В реку времён впадает, журча, и наше неумолимое время.Глас с высоты вопрошает: эй, смертный, ещё что-нибудь сочинил?Или по-прежнему с дурой-судьбою играешь в три листика?…А ещё советская власть не любила красных чернилв документах – справках, анкетах, характеристиках.