В этот час безопасней про третьих лицразмышлять. Попробуй остановихворь пространства, единственной смерти роств каждой клетке космоса. Рысьих лаптяжелы удары. Остыл, ослабцарь одышки, кашля ночного раб,ветер севера, мой безрассудный друг,мой безвременный, мой неопрятный брат,вырывает чашу из женских рукгневен, выспренен, не в своём уме,не ища привязанности ни в компомутневшим оком светя во тьме,он становится собственным двойником,в раннем детстве умершим близнецом,молодцом, забывающим мать с отцомради чёрствой горечи, ради негбезымянных, светлых, как первый снегв дачной местности, заглушающий перекличкуэлектричек. Зажечь ли о свечку спичкуи прикрыть ладонью? Уснуть? Уйти?Улетай, мотылёк, ускользай, лети…
«Кризис среднего возраста – вещь тривиальная. Дело…»
Кризис среднего возраста – вещь тривиальная. Делов
том, что современному обществу свойственно преклонятьсяперед молодостью. Но Фортуна-злодейка давно проделазолотую нитку в иголку, и к вечеру не желает знатьсяс надоевшим клиентом, всезнайкою и задрыгой.Между тем он смертельно устал. Наклонившисьнад пыльной книгой,он не слышит ни в полдень, ни ночью, ни спозаранку,как со двора зовут его сверстники поиграть в орлянку,в помутневшее зеркало глядя, он не замечает даже,как жена, глотая чёрные слёзы, молчит над пряжей,он забыл, что четвертый ангел от Иоаннавылил чашу свою, скорбя, на солнце, что безымяннатварь земная, покуда – что мышь по васильковому полю —не побежит от своего творца, в чудном страхе стремясьна волю.«Эй, – твердит, – молодежь моя, где вы, ученики мои?Я надену тапки, я уксусом теплым и мылом оливковымруки вымою.Я ещё…» Потерпи, не отчаивайся, не задыхайся,ты ещё успеешь, подняв тусклые глаза по ошибке,увидать в окне второго этажа пожилого китайца,в одиночестве играющего на серой скрипке.
Позеленевший бронзовый жеребёнок – талисманумолкнувшего этруска —узким косится глазом. Ненавязчивый луч солнца сквозьзанавескунапоминает, что жизнь – это тропинка в гору,только без спуска,сколько в ней плеска и придорожной пыли, и сколько блеска!Не слепит, но отчётливо греет. Алый воздушный змейнад лужайкойреет, и щербатый мальчишка за ним бежит, хохочаот избыткасчастья. Дед его на веранде, отвернувшись, млеетс улыбкой жалкойнад потрескавшимися фотографиями, тонированнымисепией. Ниткаследует за иголкой, а та – за перебором пальцев по струнамнезаконнорождённой русской гитары, за готическим скрипомполовиц на втором этаже, когда уже поздно любоваться луннымсветом. Хорошо, уверяют, жить несъедобнымокеанским рыбамв тесной стае, на глубоководье. Бревенчатый доммоего детствапродаётся на слом. За овальным столом,под оранжевым абажуром,сгинувшим на помойке, три или четыре тени,страшась оглядеться,пьют свой грузинский чай с эклерами. Осенний буранжёлтым и бурымпокрывает садовый участок, малину, рябину,переспелый крыжовник.Да и сам я – сходная тень, давно уже издержавшаясяв напряжённыхголосах подводной вселенной, где, испаряясьв печали тайной,на садовом столе исчезает влажный след от рюмки,от гусь-хрустальной.
«Остаётся всё меньше времени, меньше вре…»
Остаётся всё меньше времени, меньше вре…Постаревшие реки покорно, как дети, смежают веки.И облетевшие клёны (да и любые деревья) в ледяном стоятсеребре,как простодушно сказали бы в позапрошлом —да, уже позапрошлом – веке.Где же оно, вопрошаю гулко, серебро моих верныхи прежних рек?На аптечных весах, вероятно, там же, где грешниковгрозно судят.Не страшись карачуна, говаривал хитроумный грек,вот заявится, вытрет кровь с заржавелой косы —а тебя-то уже не будет.Только будет стоять, индевея, деревянный архангелу райских врат,облицованных ониксом. В безвоздушной пустыне белеют костиалкоголиков некрещёных. Мне говорят: элегик. А я и рад.Лучше грустью, друзья мои славные, исходить, чем злостью.Лучше тихо любить-терпеть, лучше жарко шептать «прости»,выходить на балкон, вздрагивая от октябрьского холодана запястьях. Пить-выпивать, безответственные речи вести.Я, допустим, не слишком юн. Но и серафимы явно немолоды.
«На потолке известной часовни, где летучий отец протягивает могучую…»
На потолке известной часовни, где летучий отецпротягивает могучуюруку Адаму, не стесняясь ни компании голых ангелов,ни растрепанной головы,трескается штукатурка, но это не важно. Как объяснял мнепо случаюзадушевный товарищ мой (физик, он же и пьяница),ныне уже покойный, увы,вся идея Бога, да и бессмертия, может убедительнообъясняться слабымивзаимодействиями. Я охотно верил ему,да и теперь бы не прочь,если бы в доме не кончился весь алкоголь, остроумноизобретённый арабами,а потом отнесённый их же пророком к числусмертных грехов. Снова ночьразевает маленькую зубастую пасть,машет кожистыми своими крыльями,испуская ультразвук, слышный только животным,вздрагивающим во сне.По бульвару бредёт девица, застегивая кофточку,бормоча «напоили меня».Но и это, вероятно, не важно. Тень ли Эйнштейна,тоскующая наединес тенью, скажем, Нерона или той же Сафо —с потусторонними раскладамине знаком никто, даже один Адам, протягивающий рукусамоуверенному патриархуна пересохшем гипсе. Задираю голову, роняю на землюберет – для рая, для ада лияблоневый сад перегружен плодами – пахучими,одичавшими? Блажен соорудивший аркуи крутокирпичный свод, блажен покаявшийся,болыпеухую и хромоногуютаксу накормивший остатком тайного ужина,невзирая на черные маховые перьяозабоченного светоносца. «Да, – кивал я ему смущённо, —на свете имеется многое,что и не снилось нашим учёным». В час псалмопевца,в час пения и веселья(я скажу торжественно) ясно синеет матовый отблескосени мироздания,юный пьяненький Иоанн третью неделю ожидает письмаот
«То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая, предчувствуя землю эту…»
То нахмурившись свысока, то ненароком всхлипывая,предчувствуя землю эту,я – чего лукавить! – хотел бы ещё пожить,пошуметь, погулять по свету,потому-то дождливыми вечерами, настоя зверобоя приняв,как водится,с неиссякшей жадной надеждою к утомлённой просьбамиБогородицеобращаюсь прискорбно – виноват, дескать,прости-помилуй, и всё такое.Подари мне, заюшка, сколько можешь, воли,а захлебнусь – немножко покоя.Хорошо перед сном, смеясь, полистать Чернышевскогоили Шишкова,разогнать облака, обнажить небосвод, переосмыслитьлик его окаянный.Распустивши светлые волосы, поднимись, пречистая дева,со дна морского,чтобы грешника отпоить небогатой смесью пустырникас валерьяной.Хороша дотошная наша жизнь, средоточие виноватой любви,непокорности и позора,лишь бы только не шил мне мокрого дела беспощадныйначальник хора.
«Состязаться ли дуньке с Европой…»
Состязаться ли дуньке с Европой,даже если не гонят взашей?Запасной сарафанчик заштопай,молодые карманы зашей.Слышишь – бедную Галлию губят,неподкупному карлику льстят,благородные головы рубят —обожжённые щепки летяти теряются в автомобильныхпробках, в ловчих колодцах очейголубиных. До луврских ткачейи до их гобеленов обильных —что им, звёздам Прованса, холмамобнажённым, где римский романзавершается? И – не свобода лиесть первейшая ценность? О да!Но её одурманили, продали.В коммунальном стакане водаподземельная пузырится.Дождь – каштановый, устричный – льётв Фонтенбло. Обнищавшая птица(скажем, сыч) воровато клюётбеспризорные зёрна. Пшеничные?Нет, ячменные. Видимо, личнаяне сложилась, да и подобрать лирифму к милостыне? Чёрное платьетоже вымокло, солнцу назло.Нелегко. И тепло. И светло.
«От картин современных горчит в глазах, а от музыки клонит в сон…»
От картин современных горчит в глазах,а от музыки клонит в сон,а перед сном, братом известно чего,под окном опавшие листья (рябины? клёна?)в лубяной собирают короб. Всяк виноватперед всяким, особенно если онне способен любить или быть любимым.Стакан гранёный, орех калёный,у постели больного бородатый, важный шаманв белотканой ризес выдолбленным хрустальным посохом,полным незамерзающей ртутью,на одном из трёх надгробных камней читает протяжное:«Кажется, это кризис»,доброму молодцу на кривом жеребце,застывшему на перепутье.Как заметил один растлитель,с прибаутками приобретая путевку в ад,любая хворь приближает к предбаннику вечности(там на крюках окалина,там мелкие капли напрасного дихлофосана мокрицах и пауках, там спятвповалку и не видят даже ночных кошмаров).Надо ковать железо, пока оносветится и не ржавеет, пока наковальня крепка —но молот, пожалуй, сталнеподъёмен. Даже гвоздя завалящего не выходит,даже ножа, не говоря о,скажем, добротной подкове или узком копье.Остывающий мой металл,мой беспомощный коновал, для чего мы так судорожно и упрямото распеваем псалмы, поворотясь кровоточащей спиноюк нехитрым глазамврага, то на песке синайском вечнозелёной веткойкресты и свастики чертим —неужели затем, чтобы налобном месте чужие дети кричали: «Ага!Афанасий Дементьевич, что ж получается?Значит, ты тоже смертен?»
«Когда с сомнением и стыдом…»
Когда с сомнением и стыдомты воротишься в отчий дом,сдаваясь нехотя на милостьминувшего, мой бренный друг, —очнёшься, осознавши вдруг,что всё не просто изменилось,а – навсегда. И сам нальёшьза первый снег, за первый дождьпоникших зим, погибших вёсен,истлевших осеней. Онине повторятся, извини,лосинам не воскреснуть в лося.Младенец учится ходить —и падает, и плачет. Сытьсобачья, травяной мешок ли —а что хохочем за столоми песни старые поём —пройдёт и это. Как промоклишатающиеся у окна,как незабвенна и страшнавесна, как сумерки лиловы!Прошедшего, к несчастью, нет —оно лишь привидение, бред,придумка Юрия Петухов а.И всё-таки – вдвоём, втроёмвступить в зацветший водоём,где заливается соловьемнеповторимый Паваротти —и мы, как на поминках, пьём,за то, как мир бесповоротен.
«Если мне и дано успокоиться…»
Если мне и дано успокоиться —сами знаете, где и когда.«Перемелется», «Хочется-колется»,«Постарайся», «Не стоит труда».В измерении, где одинаковаречь борца и бездомного, гдестынет время хромого Иакова,растворяясь в небесной воде,ещё плещется зыбкая истина,только приступ сердечный настигчайку в небе… La bella `e triste. Наокеан, на цикаду в горстимесяц льёт беспилотный, опаловыйсвет, такой же густой, как вчера.Сколько этот орех ни раскалывай —не отыщешь, не схватишь ядра…И шумят под луною развалины,пахнет маслом сандаловым, в дарпринесённым. «Как ты опечалена». —«А чего ты ещё ожидал?» —«Не сердись». Мне и впрямь одиноко,как бывает в бесплодном трудене пророку – потомку пророка,не планете – замёрзшей звезде…