«Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!..»
Сколько воды сиротской теплится в реках и облаках!И беспризорной прозы, и суеты любовной.Так несравненна падшая жизнь, что забудешь и слово «как»,и опрометчивое словечко «словно».Столько нечётных дней в каждом месяце, столько рыбв грузных сетях апостольских, столько болив голосе, так освещают земной обрывтысячи серых солнц – выбирай любое,только его не видно из глубины морской,где Посейдон подданных исповедует, но грехи имне отпускает – и ластится океан мирскойк старым, не чающим верности всем четырём стихиямвоинам без трофеев, – влажен, угрюм, несмелвечер не возмужавший, а волны всё чаще, чащев берег стучат размытый – и не умер ещё Гомер —тот, что собой заслонял от ветра огонь чадящий.
«Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином…»
Ах, знаменитый бестселлер, листая который за ужином,вдумчивый биржевый маклер чешет затылок, меняясь в лице,знакомясь
с теорией мира, требующей трёх с лишним дюжин осейдля пространства, зато не нуждающейся в творце!«Ты уже прочла?» – «Не отрываясь». – «Да, в самом деле…Даже мне, с моей школьной тройкой по физике…Этот еврей…» —«Англичанин». – «…он правда прикован к креслу?» (Кивок.)«Еле-елеговорит. Книги – диктует. Но – женат, и нажил троих детей».Что ответить тебе, быстроглазый британский гений,в инвалидной коляске, с атрофией лицевыхмышц? Я и сам, томящийся в клетке из трёх измерений,неуместен, как вывих, я сам в последнее время тихи не слишком улыбчив, карман мой прорван,всякие мелочи выпадают, а потом и не вспомнишь,что именнопотерял – красоту ли греческих формул,или любовь к простору и времени? Не до оды мне,не до гимна —и какие три дюжины! Одного, право, хватит с лихвою,четвёртого, чтобы жадным глазком заглянуть в разломдышащего пространства, туда, где пеньковой тьмоюсхвачено мироздание, словно морским узлом.…Теоретически, вылетев со скоростью светав одном направлении, в конце концов прибудешь,как Магеллан,в отправную точку. Жаль, что не только сам ты за время этокончишься, но и вся вселенная. Так что подобный пландаже в случае расцвета звездоплавания не пригодится.Браво, мудрый мой астрофизик. Но посоветуй всё-таки, какобнаружить его, четвёртое? Пролетает чёрная птица,вероятно, скворец, над весенней улицей. Ночь в руках —гуттаперчевый шар, слюдяные блестки, а днёмстелется дым от сожжённой листвы по окрестным дачам.Пахнет корицею, мокрым снегом, терпким вином.Словом, всем, чего не храним, а потерявши – плачем.
«Разумеется, время – праздник. Столько в нём приправ, причуд и прикрас…»
Разумеется, время – праздник. Столько в нём приправ,причуд и прикрас.Так в пустынном музее народов востока умиляешься лишний раз —сколь открыт образованному японцу мироздания стройный вид!Цепенеет, тлеет косматое солнце, вдоль по озеру лодка скользит,конь вдали гривастый процокал, светло-серая дышит мгла —только жаль, что полуслепому соколу не обогнать орла.Вот и мы, дружок, должно быть, могли бы петь во сне,о будущем не говорить,вдвоем разделывать снулую рыбу, клейкий рисв горшочке варить,под куполом в звёздный горошек насвистывать славный мотив,да зелёный чаёк из фарфоровых плошек прихлёбывать,ноги скрестив.Дальний путь, сад камней, золотые хлопоты – неужели тыдумаешь, я о Японии?Нет – я о зависти к чужому опыту, ревности к чужой гармонии.Открываешь газету – детоубийцы, наркоманы, воры,рабы страстей,а меж тем уверяют, что те же токийцы никогдане наказывают детей…Врут, конечно, как ветер в конце апреля. Вероятно,тюрингский гномтоже завидует русским лешим. Время слабеет,треща голубым огнём.Время опоры ищет, хотя и само оно тоже опора кому-то.Запуталась? Ничего.Видишь, как угль, черны крылья у ворона, тушь хороша,и вечер – чистое волшебство…
«Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться…»
Старые фильмы смотреть, на февральское солнце щуриться.Припоминать, как водою талой наполнялись наши следы.Детские голоса окликают меня с заснеженной улицы,детские голоса, коверкая, выкрикивают на все ладыимя моё. Над Москвой – деловой, дармовой, ампирной —мягкая пыль времени оседает на крыши, заглушаяперебранку ли, перекличку. Сказать по правде, мир мойобветшал и обрюзг за последние годы. Небольшаяэто беда, да и что кокетничать, потому какпритча насчёт земли и зерна, как и ранее,справедлива. Ещё не вечер. Поднаторев в науках —природоведении, арифметике, чистописании —дети играют в войну, ружьями потрясают, большимисаблями, пистолетами. Падают в мокрый снеги хохочут. Нет, пожалуй, всё-таки это чужое имя,или вообще не имя, а попросту – детский смехчередуется с криками, и право слово, неважнов чём их смысл, белладонны довольно ещё в зрачке,соглядатай, прильнувший глазом к замочной скважине,за которой бездонный спор на неведомом языке.
«Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот…»
Вечер страны кровав и лилов, ворон над ней раскрывает рот.По Ленинграду спешит господин Ювачёв с банкою шпрот,с хлебною карточкой, лох, с номером «Правды» в руке,будь у него котелок – то спешил бы домой в котелке,и рассмешил бы вас, и тоскою пронзил висок.Так господин Ювачёв долговяз, и дыряв у него носок.В клетчатый шарф спрятался он, в вытертый плед,жизнь, уверяет, фарс, а смерть так и вовсе бред,к чёрным светилам поворотясь тощим лицом,чаю с баранками, что ли, выпить перед концом…
уже, любовь моя, по нимне проходил курчавый Александр,ленивый Осип, Александр другой —но в точности как первый ветрогони алкоголик. Все они, в краяхнедостоверных, облачных, туманных,беседуют друг с другом, усмехаясь,когда бросают взгляд на землю нашу,где отжили, отмаялись, оставивв наследство нам вечерний переулокс кирпичным силуэтом колокольни,настырных голубей в прохладном парке,которых, коли помнишь, при Хрущевеотлавливали сотнями, сетямиособыми, с неведомой заразойсражаясь. Нынче в городе всё большеворон, не голубей, поди поймайеё, хитрюгу, с золотым колечкомв огромном клюве, да и крысы что-точрезмерно расплодились. Но затоне так суровы зимы, и веснаприходит раньше. Правда, во дворахещё чернеет снег, и резок ветер.Ты мёрзнешь? Не беда. Настанет май,откроются пруды, где можно лодкувзять напрокат, и всласть скользить, скользитьнад зарослями сонной элодеи…
«Ликовал, покидая родимый дом, восхищался, над златом чах…»
Ликовал, покидая родимый дом, восхищался, над златом чах,не терпел сластей, рифмовал с трудом, будто камень нёсна плечах,убеждался в том, что любовь – обман, тайком в носовой платокслёзы лил, и вдруг захотел роман написать в сорок тысяч строк,в сорок тысяч строк, триста тысяч слов, это ж прямо война и мир,прямо змей горыныч, семиголов, ты поди его прокорми, —и пошёл скандал, незадача, зачерствелый сухой паёк.Я, ей-богу, давно бы начал, да чернил в чернильнице йок,тех ли алых чернил, которыми тот подписывают договор…Пахнет газом, каркают вороны, на задворках полночный ворклад разыщет – а в четверть пятого затевает опять копать,перекапывать, перепрятывать, не даёт мне, гад, засыпать…Если свет начинался с молчания, с исцеления возложеньем рук,если б знал я свой срок заранее, если был бы искусствам друг —восторгался б любой безделице, ну и что, говорил бы, пускайжизнь моя не мычит, не телится, постирай её, прополоскай —кто-то корчится в муках творчества, беспокоен, подслеповат,и густеет ночь-заговорщица, и на радиоперехватвыходя, я дрожу от холода. Пуст мой эфир. До чего ж я влип.Только свежего снега легчайший хруст, только ангеладетский всхлип.
«Лгут пророки, мудрствуют ясновидцы…»
Лгут пророки, мудрствуют ясновидцы,хироманты и прочие рудознатцы.Если кто-то будущего боится,то они, как правило, и боятся.Смертный! перестань львом пустынным рыкать,изнывая утром в тоске острожнойпо грядущей ночи. Беду накликать,рот раззявив глупый, неосторожный,в наши дни, ей-ей, ничего не стоит,и в иные дни и в иные годы.Что тебя, пришибленный, беспокоит?Головная боль? Или огнь свободы?Не гоняй и ты по пустому блюдцуналивное яблочко – погляди, как,не оглядываясь, облака несутся,посмотри, как в дивных просторах дикихуспокоившись на высокой ноте,словно дура-мачеха их простила,спят, сопя, безропотные светила,никогда не слышавшие о Гёте.
«Есть нечто в механизме славы – какой-то липкий, как во сне…»
Есть нечто в механизме славы – какой-то липкий, как во снедефект, как будто для забавы в случайном поршне-шатунезапрограммировали как бы изгиб, а может быть, надлом,укромный, как змея под камнем. Томится нищий за углом,и вся машина ходит шатко, и повторяешь без конца —что слава! Яркая заплатка на ветхом свитере певца.Есть что-то в механизме смерти – а я механику учил, —то приподнимет, то завертит, то выбивается из сил,то долго жертву выбирает, то бьёт наотмашь, но в концеконцов всё чаще побеждает с ухмылкой кроткой на лице.И, отдыхая, смотрит в оба, а мы о прошлом не поём,лишь замираем возле гроба и тихо плачем о своём.А что до механизма страсти… но, впрочем, вру. На сто частейразорван, жалок и безвластен, от просветляющих страстейя так далёк! Должно быть, слишком устал. Печаль моя тесна.Бежит компьютерная мышка, вздыхает поздняя весна,и шевелит губами, точно неслышно шепчет мне «простиза жизнь, потерянную почту, монетку светлую в горсти…»
«Передо мною дурно переведенная „Тибетская книга мёртвых“…»
Передо мною дурно переведенная «Тибетская книга мёртвых»,а на улице ранние сумерки. Скоро дождь.Где отсырели буквы, где выцвели, где и вовсе стёрты.А сохранились – что толку. Смысла в них не найдёшьвсё равно. Мёртвые ведь, как правило, книг не пишут,не шевелятся, не безумствуют и не дышат,только во сне приходят, пытаясь нам втолковатьнечто, известное только им. Не скрипи, кровать,не слепи мне глаза, Венера, планета гневных,не шурши, мелкозубая мышка, в ночной норе.Хорошо монаху в горах подпевает евнух,хорошо просыпаться от холода на заре.Как говорил учитель, блажен обречённый голоду,и не скроется город, воздвигнутый на вершине холма.Где же моя вода, где мой хлеб, где голубое золотообморочных, запоздалых снов? Книга моя самазакрывается. Заблудиться, воскреснуть – долго ли.Вечерами на горное солнце смотреть легко.Слышишь, как беспризорный бронзовый колоколиздаёт единственный крик, разносящийся далеко-далеко?