Се, осень ветхая всё гуще и синейв моём окне. Багровый лист в тетрадкепочти истлел. Есть только ноты к ней —что нефть без скважины, что искра без взрывчатки,и я, усталый раб, мурлычущий не в ладсухую песенку, и крутится немоекино – мой путь уныл, сулит мне труд и гладгрядущего волнуемое море.А там посмотрим. Под иной звездой,щемящей, тёплой, что ещё бесценнейсветила нашего, захвачен чередойнеотвратимых перевоплощенийто в пса, то в камень… Карма! Да, мой путьуныл. А вот не стыдно. Зря ты, ветер,твердишь мне это вечное «забудь».Я уж и так забыл, ей-богу, всё на свете.Вот ножницы, игла, вот справка, что почём,да к той игле – сапожных чёрных ниток.Я повторяю вслед за скрипачом —гробостроителем – «один сплошной убыток».И смех и грех. Поздравим молодых.Запретное,
не умирая, имяпроизнесём. Мой лоб, и губы, и кадыкощупывает пальцами сухимислепое время. С нею ли, не с ней(святой Марией), милые, куда вы,когда в окне всё мягче и синейразбавленные холодом октавы?
«Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва…»
Ах ты моя коза. Отчего ты дышишь едва,словно тебе утробу взрезали без наркоза?Чем мне тебя утешить? Мечет икру плотва,ищет гиена падали, человек проливает слёзы.Некое существо в высоте между тем, скучая, осаннураспевает, крылами бьёт, бесплотные маховые перьяроняет на дольнюю землю и неустанноподсматривает за нами, с тревогой и недоверьемобнаруживая, что сапиенс и шакалмного ближе друг к другу, чем думалось, что в неволеоба страдают депрессией, что зверинец уже обветшал,клетки смердят, экспонаты вышли из-под контроля.И спускается, и является сирым, убогим, и, любя,проповедует бунтовщику смирение, уверяя,что смерть – малинас шоколадом. А адресат не слушает, думая про себя:хорошо, что не чучельник с банкою формалина.В средней полосе между тем закат, и слышит бездомный зверьспорщиков у костра. На еловых ветках кровавые тени.Череда потерь, горячится один, череда потерь,а другой, усмехаясь в усы, возражает: приобретений.Несправедливо, твердит один, сплошная наколка. Гдеискупление? Нет, отвечает другой, в этом вопросе нехватает корректности. Ведь ты не идёшь к звездеосведомляться о смысле поздней, допустим, осени?Кто же этот невидимый зверь? Бурундук? Лиса?Или тот же ангел, бестелесный и, как водится, вечно юный?Кто-то третий берет гитару, и низкие небесаотзываются, резонируют, особенно на басовые струны.Прописали же нам лекарство – то ли водки сколько-то грамм,то ли неразделенной, то ли счастливой страсти.Догорает закат, как деревянный храм.И пророк Иона сжался от страха в китовой пасти.
«Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь…»
Зря уговаривает меня подруга – живи, не трусь.Сгрызла её адресата апатия, словно сыр молодые мыши.Раньше хотя бы читал перед сном, а теперь ленюсь,только слушаю тяжкий рок, доносящийся от соседа вышеэтажом сквозь ветхие перекрытия. Сколько их,невозвратных потерь, размышляю, не засыпая. Факты —вещь упрямая. В узких ботинках, в седой бороде,на своих двоихя ещё прихрамываю, но уже мне мстительно пишут: как тыпостарел на последней фотке! Удивляясь сухому рассвету,пошарьпо сусекам, авось на какой колобок и сыщешь,размечтавшись. О мой бедный, бедный октябрь, кто ты —стеклянный царьвремени, или так, кладовщик, не выдающий духовной пищинищим духом? В зрительном ящике деловойиндекс падает, жупелов – что в безлюдном полеперепелов, от сибирской язвы до тепловойсмерти вселенной. Сложить ладони и замолчать. Давно лине было стыков на рельсах, тикали в изголовье часы,в белых палатах больные тихо листали книги и неумирали, и начинался мир по-якутски, на букву ы,совершенный, как спелое яблоко или дыня…
ПЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ
I. «Надоело, ей-богу, расплачиваться с долгами…»
Надоело, ей-богу, расплачиваться с долгами,говорит человек и неласково смотрит в стену,из газетной бумаги на ощупь складывая оригами —радиоактивный кораблик, распутную хризантему.Засыпал скульптурою, а очнулся – посмертным слепком,и полуслепцом к тому же. В зимний омут затянут,поневоле он думает о государстве крепком,где журавли не летают, зато и цветы не вянутбез живой воды. И нет ему дела до акварели,до спирали, до снежных ковров, до восстания братана другого брата. «Отмучились, прогорели», —шепчет он, слушая разговор треугольника и квадрата.
II. «Сей человек, неизвестно какого роста…»
Сей человек, неизвестно какого роста,неизвестной нации и политических убеждений,призван являться символом того, как непростовыживать после определенного возраста. В плане денегвсё нормально, здоровье, худо-бедно, в порядке,по работе – грех жаловаться, взлёт карьеры.Наблюдаются, правда, серьёзные неполадкив отношении трёх старушек – надежды, любви и веры,да и матери их Софии. Страхам своим сокровеннымволи он не даёт, и не ноет – умрёт скорее,и толчками движется его кровь по засорённым венам,как обессоленная вода сквозь ржавую
батарею.
III. «Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу…»
Поговорим не о грифе и вороне, а про иную птицу —про сороку на телеграфном проводе (как эти белые пятнана угольно-чёрных крыльях заставляют блаженно битьсяприунывший сердечный мускул!). А на пути обратноона уже улетит, сменится красноклювым дятлом илирыжею белкой. Впрочем, я видел и чёрных, с блестящим мехом,помню одну, бедняжку, с непокорным лесным орехомв острых зубах. Право, беличья жизнь – не сахар,и попросила бы человека помочь, да страхане превозмочь. Что у тебя на сотовом? Моцарт? Бах?Ты ошибся, зачем мне сотовый? И возлюбленной нету рядом.Пробираясь сквозь голые сучья, будя бездомных собак,Занимается зимний рассвет над тараканьим градом.
IV. «Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий…»
Не отрицай – всё содержание наших эклог и иных элегий,особенно в сердце зимы, когда голос твёрд, словно лёд, —лишь затянувшийся диалог о прошлогоднем снегес провинившимся ангелом тьмы, а его полёт —неуверен, как всё на свете. Заворожённый им,будто винными погребами в Молдове или Шампани,понимаешь вдруг, что и собственный твой итог сравнимс катастрофическими убытками страховых компанийпосле взрывов в Нью-Йорке. И это пройдёт, хочуподчеркнуть. Ангел света, прекрасный, как жизнь нагая,зажигает в ночи керосиновую лампу или свечу,никаких особых гарантий, впрочем, не предлагая.
V. «Заменить обёрточную на рисовую, и всласть…»
Заменить обёрточную на рисовую и всластьскладывать аистов, изображая собой японцадвухсотлетней давности. Что бы ещё украсть?Сколько ни протирай очки, не увидишь ночного солнца,да и дневное, бесспорное, проблематично, хотя егои не выгнать, допустим, из пуговиц-глаз Елены,плюшевой крысы, подаренной мне на Рождество,и с горизонта белого. Не из морской ли пенысложена эта жизнь? Не из ветра ли над Невой?Или я не апостол? Или воскресшие до сих пор в могилах?Или и впрямь световой луч, слабеющий и кривойпритяжения чёрных звёзд побороть не в силах?
«Сносился в зажигалке газовой…»
Сносился в зажигалке газовой,пластмассовой и одноразовой,кремень – но отчего-то жалковыбрасывать. С лучами первогодекабрьского солнца сероговерчу я дуру-зажигалкув руках, уставясь на брандмауэрв окне. Здесь мрачный Шопенгауэр —нет, лучше вдохновенный Нитче —к готическому сну немецкомуготовясь, долгому, недетскому,увидел бы резон для притчи,но я и сам такую выстрою,сравнив кремень с Господней искрою,и жалкий корпус – с перстью бренной.А что до газового топлива —в нем всё межзвёздное утоплено,утеплено, и у вселеннойнет столь прискорбной ситуации…Эй, публика, а где овации?Бодягу эту излагая,зачем я вижу смысл мистическийв том, что от плитки электрическойприкуриваю, обжигаяресницы? А в небесном Йеменеидут бои. Осталось временисовсем чуть-чуть, и жалость гложетне к идиотскому приборчику —к полуночному разговорчику,к любви – и кончиться не может…
«Соляные разводы на тупоносых с набойками…»
Соляные разводы на тупоносых с набойками(фабрика «Скороход»).Троллейбус «Б» до школы, как всегда, переполненпассажирами в драпе, с кроличьими воротниками,но до транспортных пробок ещё лет тридцать, не меньше.Поправляя косу, отличница Колоскова (с вызовом):«Как же я рада,что каникулы кончились – скукота, да и только!»«О, Сокольники!» – думаю я, вспоминая сырую свежестьбеззащитных и невесомых, ещё не проснувшихсямартовских рощ.Последняя четверть.Есть ещё время подтянуться по химии и геометрии,по науке любви и ненавидимой физкультуре.Исправить тройку по географии(не вспомнил численности населения Цареграда)и черчению (добрый Семён Семёнович, архитектор,обещался помочь).Впрочем, в запасе пятёрка с плюсом за сочинениео бессмертном подвиге Зои Космодемьянской,пятёрка по биологии (строение сердца лягушки),пятёрка по обществоведению (неизбежность победыкоммунизма во всемирном масштабе).После экзаменов – директор Антон Петрович,словно каменный рыцарь, гулко ступаетпо пустому школьному коридору,недовольно вдыхает запах табака в туалете,открывает настежь форточку,наглухо запирает кабинет английского языка.Снова каникулы, лето в Мамонтовкеили под Феодосией, долгая, золотая свобода,жадное солнце над головою.А ты говоришь —наступила последняя четверть жизни.