После долго и счастливо
Шрифт:
Эйден прерывисто вдыхает, крепче сжимая мою талию, после чего опускает руки ниже. Его ладони обхватывают мою задницу, мнут, сжимают, пока он сильнее прижимает меня к себе. Ещё больше поцелуев в его плечо, и его ладони направляют меня ближе. Я чувствую его член, не безумно твёрдый, ничего агрессивного, лишь близость. Интим. Мы.
— Привет, — шепчу я.
Он хрипло выдыхает.
— Привет.
— Мы как будто снова студенты и улучаем такие моменты украдкой.
Я виском чувствую себя улыбкой.
— Это ты была студенткой. Я
— Ты был таким милым. Ты помнишь, как мы целовались…
— Часами? — он хмыкает, нежно прикусывая мою кожу. — Очень ярко.
Я отвечаю на этот укус поцелуем.
— И как мы переходили к оральному сексу и…
— Чёрт, — бормочет он, притягивая меня ближе.
— Что?
Эйден откашливается.
— Зигги идёт.
Я вздыхаю.
Зигги машет — долговязые конечности, бледная как у Рена кожа, скромный цельный купальник и упрямые полосы от солнцезащитного крема на лице. Отстранившись от Эйдена, я машу в ответ. И вот так наш момент разрушен.
Эйден отводит взгляд, вытирает лицо.
— Я пойду на берег, почитаю, дам вам время.
Я не успеваю ответить «ладно», а он уже ныряет под воду.
— Привет, Фрей! — говорит Зигги, стуча зубами и подходя ближе.
— Привет, Зигс.
Зигги прочищает горло.
— Прости, если я вам помешала. Мне стало слишком жарко, и песок меня раздражает, но я стараюсь не быть грубой и не сидеть всё время в доме с книжкой.
Это заставляет меня улыбнуться.
— Никто бы тебя не винил.
— Наверное, да, — признаёт она. — Но мама и папа… я не хочу, чтобы они обо мне беспокоились.
Зигги переживала непростое время перед тем, как ей поставили диагноз «аутизм», и её сложности обрели смысл. С тех пор мои родители приклеились к ней как банный лист, и я думаю, что ей было особенно тяжело после того, как Оливер уехал учиться в КУЛА, и она осталась последним ребёнком дома.
Пусть наши ситуации сильно отличаются, я разделяю её желание не беспокоить их.
— Ага, понимаю.
Она склоняет голову набок.
— Да?
— Ты знаешь, что происходит между мной и Эйденом, и я тоже стараюсь защитить их от этого, как и ты морозишь тут задницу вместо того чтобы пойти в дом. Мы все по-своему хотим угодить маме и папе.
— Наверное, я просто думала, что ты всегда им угождаешь.
— Зигги, я далека от идеала, и мама с папой это знают.
— Да, только ты не живёшь дома, слушая «Когда Фрейя была в твоём возрасте…» и «Фрейя раньше всегда…», — она говорит это по-доброму, но я слышу нервные нотки, прячущиеся под поверхностью.
— Думаю, все родители виновны в таком. Я не лучше тебя или наших братьев, Зигги. Просто я родилась первой.
Её глаза встречаются с моими, выдавая её сомнение. И потом я испытываю чувство вины. Сильное чувство вины, что не находила больше времени на свою единственную сестру, ещё одну заядлую читательницу в доме, полном диких пацанов.
—
— Ты выросла, — отвечает она. — Между нами пятнадцать лет. Я никогда и не ожидала, что ты будешь рядом.
— Да, но мне стоило быть лучше. Я должна была знать, когда тебе было больно.
Зигги плюхает руками по воде, как будто наслаждаясь сопротивлением поверхности
— Иногда, Фрейя, как бы ты ни старалась, ты не узнаешь, насколько больно твоему близкому человеку, потому что этот человек не желает причинять боль тому, кого он любит.
— Но эту боль не нужно скрывать.
— Тебе легко говорить, — бормочет она. — Сложно быть храброй и говорить, что ты не в порядке, когда в детстве тебе сложно было объяснить свои чувства, и когда кажется, что стыдно признавать свои проблемы с ментальным здоровьем.
Я стою там как огорошенная.
Нырнув под воду, затем резко поднявшись, Зигги хватает ртом воздух. Она встречается со мной взглядом, вытирая воду с глаз.
— Извини. Это было прямолинейно, да?
— Нет… то есть, да. Но ничего страшного. Ты хорошо сказала, — мой взгляд устремляется к Эйдену, выходящему из воды. Он проводит руками по своим тёмным волосам, по бороде, затем поворачивается и щурится от солнца, глазами находя меня. Потом робко поднимает руку.
Я улыбаюсь ему, вопреки подступающим слезам, и тоже поднимаю руку.
Обдумывая признание Зигги и наблюдая, как Эйден устраивается на шезлонге, я чувствую, как моё сердце болит. Болит за людей, которых я не могу защитить так, как мне хочется, чью боль я не могу стереть, любя их как можно крепче. Я хочу, чтобы любовь исцеляла все раны. Но я начинаю понимать, насколько это не так. Иногда любовь — это перевязь, рука, на которую можно опереться, плечо, на котором можно поплакать… нечто полезное, но не целитель.
Тогда-то до меня доходит, как сильно я хотела, чтобы Эйден функционировал в моей манере, а не в той, которая нужна ему. Я хотела, чтобы он рассказывал мне всё, признавал свою боль и страх, потому что в моём понимании всё, что тебе нужно, чтобы безопасно говорить об этом — это любовь. Но для Эйдена всё не так просто. Ему сложнее. Может, когда-то было проще, когда ставки были не так высоки, и меньше давления, когда мы были молоды, и он меньше бремени нёс на своих плечах. Но со временем это изменилось. А моё понимание, мои ожидания остались прежними.
Моё нутро скручивает сожалением. Но прежде чем я успеваю хоть подумать о том, чтобы поплыть к берегу и сказать ему, Вигго и Оливер выскакивают из воды, напугав нас.
— Время наплечных боёв! — орёт Оливер.
Зигги визжит.
— Да! Чур, я на Вигго.
— Меня устраивает, — говорит Оливер, запрыгивая на мою спину, затем забирается на мои плечи, худой и жилистый в манере двадцатилетних. — Давай покажем им, Фрей.
Я хватаю ноги брата и закатываю глаза.
— Одна игра, затем я пойду в дом.