После нас - хоть потом
Шрифт:
– Берендей, а, берендей!..
Кудыка обернулся на голос. Меж двух заснеженных развалин мертвого города избоченилась молоденькая чумазая погорелица в каких-то косматых лохмотьях вместо шубейки. Впрочем беженцы из Черной Сумеречи, кого ни возьми, все ходили чумазые. Оно и понятно: дров нету, снегом умываться - зябко, а грязь ведь тоже от стужи хоть немного, да спасает.
– Чего тебе?
– Расскажи, что с ним сделали-то!..
– Что-что, - недовольно сказал Кудыка.
– В жертву принесли, вот что! Бросили в бадью - и к навьим душам, в преисподнюю.
Повернулся и двинулся дальше. Не то
– Берендей, а, берендей!..
– Ну, чего?..
– А я ведь про него кое-что знаю.
– Про кого?
– Ну, про этого… которого в жертву…
– Да ну?
– Кудыка подступил поближе.
– Расскажи!..
Чумазая погорелица засмеялась, дразня белыми зубами. Вроде даже и не баба. Девка еще…
– А замуж возьмешь?
– Да иди ты к ляду!
– обиделся древорез.
– Ну тогда идольца резного подари.
Кудыка тут же отшагнул назад.
– Ишь ты! Идольца ей… А вот не дам я тебе идольца! Вы их, говорят, в кострах жжете…
– Тогда не расскажу!
Кудыка покряхтел, раздираемый надвое любопытством и боязнью. С одной стороны, он готов был понять погорельцев: землянки - ветхие, топить нечем, тут, пожалуй, все, что хочешь, в костерок подкинешь… Но ведь не берендейку же! Во-первых, грех, а во-вторых, ты ее резал, старался - и на тебе! В огонь!..
– Поклянись, что не сожжешь!
– Отоймись рука и нога, коли сожгу! До завтра дотерплю, а там пойду в слободку - на хворост выменяю!..
Кудыка поколебался еще немного - и полез за пазуху.
– Ну?
– сказал он, отдав берендейку.
Погорелица ухватила древореза за рукав и, подавшись губами к уху, зашептала жарко:
– Его один уж раз туда бросали…
– Кого?
– Кудыка ошалело отстранился.
– Да этого… О ком говорю… Только в другом капище, у сволочан… Он там, сказывают, большого идола у волхвов на дрова скрал… Не то Перуна [33], не то Велеса [34]… Ну, поймали, кинули в бадью да и вниз… Как сейчас…
Кудыку прошиб озноб.
– А вдруг это не он был?
– Он-он! Я его хорошо запомнила… Да и как не запомнишь - такая страсть!..
– Да ты погоди, погоди… - забормотал Кудыка, отдирая грязные пальцы от рукава шубейки.
– А как же он из-под земли-то потом выбрался?
– Ну вот выбрался, значит… Ей-ей, не вру… А только зря ты, берендей, в жены меня брать не хочешь… Возьми, а?..
Еле отвязавшись от назойливой погорелицы, Кудыка заторопился в слободку. Был он сильно раздосадован и бранил себя на все корки. Который уже раз подводило Кудыку его неистребимое любопытство. Взял вот и отдал берендейку неизвестно за что. Ишь! В жены ее возьми, чумазую!.. Верно говорят, бабий ум - что коромысло: и косо, и криво, и на два конца… Надо же что придумала: из преисподней вылез! Хотя курносый храбр Нахалко тоже вон в кружале говорил, что вылезают… черные, с кочергами…
Пали быстрые сумерки. Уже подходя к дому, Кудыка заподозрил еще кое-что неладное и снова полез за пазуху. Так и есть! Второго идольца тоже как не бывало. Ну, погорелица!.. Одну, значит, берендейку выпросила, другую - стащила… Плюнул, Кудыка,
Старый дед Пихто Твердятич не спал, ждал возвращения внука. Выслушав рассказ Кудыки, сказал: «Вона как…» - и угрюмо задумался.
– Дед, - затосковав, позвал Кудыка.
– А вот, скажем, помер берендей… Покинул Явь, стало быть… Чистые души идут в Правь, к солнышку. Нечистые - в Навь, под землю… Это я понимаю. А вот те, кого волхвы заживо в бадейке в дыру эту опущают… С ними как?
– Да так же… - недовольно отвечал ему дед.
– Пока дна достигнет, со страху помрет…
Кудыка вспомнил глухой негромкий удар, пришедший из черной глубины колодца, и содрогнулся.
– А потом куда?
– Как «куда»?..
– Дед заморгал.
– Так в преисподней и остаются. Куда ж еще?..
Кудыка аж скривился, представив.
– И что они там?
– Что-что!..
– сварливо отозвался дед.
– Мы туда берендейки опущаем… А они их, значит, солнышку относят, трудятся…
– Так они же нечистые! Души-то!..
– Ну, ясное дело, нечистые, - сердито сказал дед.
– Будут тебе чистые души такую тяжесть таскать!..
Ужинали молча. Поднявшись к себе в горенку, Кудыка долго маялся, топтал тропу из угла в угол и все поглядывал на дубовый винтовой жом. Наконец не выдержал, соблазнился. Вынул собранный снарядец, намотал ремень на валик до отказа и, установив позвонок, пустил колебало. «Трык-трык… - заскрипело и застучало в горнице.
– Трык-трык…» Может, оно и грех, а все веселее…
Во сне виделось Кудыке черное жерло колодца и пьянчужка, с шальной улыбкой влекущий куда-то преогромную охапку резных берендеек. «Ты того… поосторожнее… - забеспокоился во сне Кудыка.
– Резьбу спортишь… Солнышку, чай, несешь!..» «Катали мы ваше солнце!» - с безобразной ухмылкой ответил ему пьянчужка и ссыпал дробно загрохотавшую охапку на каменный замшелый пол преисподней. Откуда-то взялась чумазая белозубая погорелица тоже с идольцами (один - выпрошенный, другой - украденный), и стали эти двое охально и бесстыдно разводить костер из берендеек. Тут из стены вышел рябой волхв, сдвинул брови, грянул посохом, искры из камня выбил. «Видел?
– вопросил он Кудыку, грозно кивнув на пьянчужку с погорелицей.
– Стало быть, тоже грешен. А ну жертвуй еще одну берендейку!..»
Сильно озадаченный сновидением, Кудыка проснулся и обнаружил, что слюда в косящатом оконце давно уже тлеет розовым. Уставился на исправно поскрипывающий снарядец. Ремень размотался едва наполовину. По всему выходило, что эта ночь была, по меньшей мере, вдвое короче обычной и втрое короче предыдущей. Вот и горница еще не выстыла, как следует… Придерживая у горла зипун, Кудыка вылетел в верхние сени, приотворил махонькую ставенку сквозного, не забранного слюдой оконца. Щеки и лоб ошпарило морозом. Над синеватой зубчаткой далеких Кудыкиных гор в розовой дымке возносилось в небо светлое и тресветлое наше солнышко. Несколько мгновений древорез вглядывался напряженно, не проползет ли по алому лику темное пятно. Нет, не проползло… Сброшенный в преисподнюю пьянчужка оказался прав. Нечетное вставало солнышко. Счастливое…