После нас - хоть потом

Лукина Любовь Александровна

–  Ноги кривы, да душа пряма!
– не раздумывая, огрызнулся тот.

–  Берендеи!
– воззвал к спорщикам Кудыка.
– Вот, понимаешь, не верит… Подтвердите, что солнышко-то наше тресветлое… того… четное опять.

–  Было оно тресветлым, - сгоряча бросил Шумок.

Древорезы опешили и воззрились на смутьяна.

–  А… какое ж оно, по-твоему?

Шумок зловеще ухмыльнулся.

–  А сами сочтите… Нечетное - раз. Четное - два. Где ж тресветлое-то? Двусветлое получается. Волхвы вам голову морочат, а вы и верите! Эх!.. Правда-то, она, видать, прежде нас

померла…

–  Ну ты не больно-то умничай!
– обиделся Плоскыня.
– Умней тебя в прорубь летали!.. И ничего. Только булькнули…

–  А хоть бы и в прорубь!
– отвечал ему бесстрашный Шумок.
– За правду-то!..

–  Ну, до правды, брат, не докопаешься, - примирительно заметил Кудыка.

–  Докопаешься, ежели мозговницей потрясти!
– заорал Шумок, срывая шапку и тыча в сильно прореженные слободским людом патлы. Нахлобучил снова и вскинулся на цыпочки, став при этом Кудыке по бровь, а Плоскыне с Докукой - по плечо.
– Миров у нас всего сколько?.. Три. Верхний - Правь… - Шумок воздел мохнатые рукавицы к небу.
– Средний - Явь… - Тут он почему-то указал на кружало.
– И нижний - Навь [23].
– Притопнул по плотному насту.
– Так?

–  Ну, так… - согласились, моргая, древорезы.

–  А жертвы кому приносим?

–  Солнышку…

–  Ну так, значит, капище-то [24] должно быть поближе к Прави. К небушку то есть… Где-нибудь на Ярилиной горе место ему. А оно у них где? В низине!.. А видели, куда они, волхвы-то, берендейки наши в бадьях спускают? Под землю, в черную дыру бездонную! В навий мир, в преисподнюю то есть… Так кому же мы жертвы-то приносим?!

* * *

Убивали Шумка долго и сердито - в три кола. Поначалу он еще катался по растоптанному снегу, все норовил отползти. Потом устал, закрыл голову мохнатыми рукавицами и обмер, при каждом новом ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк.

Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули - и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные.

У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины - в кожухах поверх кольчуг.

–  Чего ж не добили-то?
– лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее.
– Оживет ведь…

–  Дык… - беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело.
– Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались… Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить…

–  Это да… - раздумчиво молвил храбр.
– Теперь не то что раньше. Раньше кол - тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь - не-ет…

–  Может, замерзнет еще, - с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал.

Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули.

–  Мы его, мил человек, - весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло - дудкой), - тоже вчерась дубинным

корешком обошли.

–  А чего?

–  Чего-чего! Допек, вот чего…

–  Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе.

Старший насупился, посуровел.

–  Железом - дело подсудное, - крякнув, глухо сказал он.

Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами.

–  А колами, выходит, неподсудное?
– недоверчиво спросил он старшего.

Храбр ухмыльнулся.

–  Ну, это как посмотреть… Чарку поднесешь - стало быть, неподсудное.

–  Да как же не поднесем, мил человек!
– радостно вскричал Плоскыня.
– Поднесем! А там, глядишь, и вторую!..

Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника [25] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и ко всеобщему удивлению бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели с помощью все тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых «деревянные».

Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [26] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху.

Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: «Человече! Что на мя зриши? Пей,» - и лукаво покосился на Плоскыню.

–  Поучил, стало быть, Купаву?

Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул.

–  А то как же!
– рявкнул он кровожадно.
– Сбил да поволок, ажно [27] брызги в потолок!..

Все с сомнением взглянули на его левую щеку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали.

Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей - не берендей, погорелец - не погорелец… Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая.

Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почесывали в затылках…

–  Померещилось мне, что ли, под утро… - пожаловался в недоумении Кудыка.
– Будто лешие по слободке шастали…

Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром…

–  Ничего не померещилось, - буркнул храбр постарше, именем Чурило.
– Еще как шастали!.. Сам видел…

–  Дык… это… - опешил Плоскыня.
– Они же к жилью не подходят!

–  Подойдешь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, еще страшней было, чем в слободке…

–  Да-а, дела-а…