Последнее царство. Русская православная цивилизация

Казин Александр

Пожалуй, один из сильнейших эпизодов поэмы – это суд Иоанна над купцом Калашниковым, а, по существу, над всеми действующими лицами. Любимый опричник убит в честном бою, и, таким образом, получил свое, а вот что касается остальных:

Хорошо тебе, детинушка,

Удалой боец, сын купеческий,

Что ответ держал ты по совести.

Молодую жену и сирот твоих

Из казны моей я пожалую,

Твоим братьям велю от сего же дня

По всему царству русскому широкому

Торговать безданно, безпошлинно.

А ты сам ступай, детинушка,

На высокое место лобное,

Сложи буйную головушку,

Я топор велю наточить-навострить,

Палача велю одеть-нарядить,

В большой колокол прикажу звонить,

Чтобы знали все люди московские,

Что и ты не оставлен моей милостью.

Коротко говоря, в этом отрывке раскрыта харизматическая структура царской власти. Во-первых, на Святой Руси есть перед кем ответ держать: не перед вздорной толпой и не перед бездушным законом, а перед грозным Царем, у которого есть совесть (со-весть) и над которым есть Бог. А пострадать за правое дело – это Христианский венец. Только нынешний безбожный либерализм видит высшую справедливость во взаимном потакании в грехе. Умел дерзать – умей и ответ держать: или грудь в крестах, или голова в кустах.

Во-вторых, жена, дети и братья купца Калашникова не только не унижены, но, наоборот,

возвышены царской милостью: они одарены из казны, им позволено торговать по всей Руси. Более того, идеально возвышен и сам казнимый: топор наточен, палач наряжен, и в большой колокол на Москве звонят… Так казнят не злодеев или государственных изменников – так отец казнит сына, нарушившего его высшую волю («я тебя породил, я тебя и убью»). По сути, сын купеческий Калашников умирает как подвижник, пострадавший за Третий Рим, за то, чтоб и дальше царское место было рядом с солнцем и звездами. Разумеется, тут отсутствует гуманистическое милосердие, всепрощение, но зато соблюдена Божья заповедь: «У Меня отмщение и воздаяние» (Втор. 32 : 35). И последним доводом в пользу такого положения служит то обстоятельство, что жена и братья Калашниковы и весь люд московский, и даже сам Калашников воспринимают царский приговор как внутренне справедливый:

…И гуляют, шумят ветры буйные

Над его безымянной могилкою.

И проходят мимо люди добрые:

Пройдет стар человек – перекрестится,

Пройдет молодец – приосанится,

Пройдет девица – пригорюнится,

А пройдут гусляры – споют песенку.

* * *

На фоне всего вышеизложенного по меньшей мере искусственным кажется противопоставление Третьего Рима и Нового Иерусалима как образов Москвы, возникшее в XVII столетии. XVII в. как известно, – это реформы патриарха Никона, его разрыв с царем Алексеем Михайловичем, осуждение Никона на соборе 1666 г. (666! – А. К.), последующая ссылка патриарха и его возвращение в Москву. Известно, что Алексей Михайлович на смертном одре просил прощения у опального патриарха, а новый государь Федор Алексеевич вернул Никону все почести и просил его возвратиться в основанный им Ново-Иерусалимский монастырь, по пути в который Никон и скончался. Известно также, что церковные новшества патриарха Никона и царя Алексея привели русское Православие к расколу, последствия которого мы переживаем до сих пор. Значительно хуже осознано, о чем, собственно, шел спор между царем и патриархом, и каково историософское значение этого спора (20).

Суть расхождения выразил сам Никон: «Мы не знаем иного Законоположника себе, кроме Христа, Который дал нам власть вязать и решить. Уж не эту ли привилегию дал нам Царь? Нет, он похитил ее от нас, как свидетельствуют его беззаконные дела. Он Церковью обладает, священными ведами богатится и питается, славится тем, что все церковники – митрополиты, архиепископы, священники покоряются ему, оброки дают, работают, воюют; судом и пошлинами владеет…

Нигде, даже в Царских законах, не написано, чтобы Царю избирать епископов и прочих (церковных) властей… А то правда, что Царское Величество расширился над Церковью, вопреки Божественным законам, и даже возгорелся на самого Бога широтою своего орла».(21).

Итак, три Православные силы встретились на золотой Руси XVII в.: царь, патриарх и старообрядцы. Для последних «повредилась Святая Русь», Москва перестала быть Новым Израилем, впала в латинство и протестантство и занялась имперостроительством. Парадоксально, но похожие обвинения высказал царю и патриарх Никон – убежденный противник старой веры. Что это – совпадение противоположностей или просто случайное сходство?

В историософском плане XVII столетие было действительно рубежом между Крестом, мечом и выгодой на Руси. Дело тут не в «западничестве» русских владык: в некотором роде западником был уже Иоанн III (вспомним итальянских строителей московского Кремля). Дело в том, в Москва к XVII в. стала одновременно Третьим Римом и Новым Иерусалимом – вот этого-то как раз и не вместили в свое человеческое сознание ни старообрядцы, ни патриарх Никон, ни царь Алексей. Всем трем силам как разделившимся («отвлеченным») началам единого Православного симфонического Царства следовало любыми способами восстановить его, восславить его в новой целостности – между тем в жизни происходило прямо противоположное. Разумеется, была своя правота у патриарха – он видел нарастающий «цезаропапизм» царя и потому вопреки «имперской» Москве строил свой Новый Иерусалим, долженствоваший, по его мысли, стать чисто духовным, собственно церковным центром Святой Руси. С другой стороны, была своя правда и у царя, для которого государство, как это со времен Владимира и Ярослава утвердилось на Руси, служило не просто «административной корпорацией», а земным отражением небесной правды, вверенной ему самим Богом. Нельзя отказать во всяком случае в мужестве и староверам, готовым скорее пойти в огонь, чем согласиться с «антихристом».(22). Но вот в чем все три главные действующие лица этой русской драмы ошиблись – так это в отношении к Святой Руси как к «собственности», как к своему духовному владению. И царь, и патриарх, и старообрядцы полагали, что они хозяева на Руси, а хозяином был – и есть – Господь, и ведет Он ее Своими, а не чьими-либо человеческими путями…

Так или иначе, с теми или иными людскими немощами, Киевская – и особенно Московская – Русь явилась наиболее полным в истории воплощением Христианского Царства на земле – во всяком случае более полным, чем предшествовавшая ей Византия или современный ей католический Рим. Духовным и светским вождям Руси не надо было бередить ее душу, а они тронули ее, и потому от XVII в. тянется цепочка к 1917 г. Собственно говоря, тогдашнее противостояние между царем, патриархом и частью Православного народа стало видимым проявлением коренной антиномии Христианства между бесконечным (небесным) предназначением человека и его посюсторонним (земным) историко-культурным бытием. В той мере, в какой каждый из участников драмы XVII в. был прав, он держался одной из сторон этой антиномии в ущерб другой (и потому, в конечном счете, оказывался в одностороннем прельщении). Ни чисто монастырский Новый Иерусалим, ни «имперский» Третий Рим, ни законченное «отеческое предание» не дают в отдельности разрешения указанной антиномии: ее дает только превышающий человеческое разумение ход метаисторической работы, где по благодати Божией становление может совпадать со ставшим, а может и расходиться с ним. «У Меня отмщение и воздаяние», – говорит Господь (Втор. 32 : 35), и это впрямую относится к золотой Руси XVII в. которая хранила меч и золото под знаком Креста, но не удержала их…

* * *

Подводя итог краткому обзору религиозно-философских основоположений золотой Руси, подчеркнем еще раз, что мы говорили именно об идеальных началах, а не о грешных человеческих извращениях Киевской и Московской держав. Людской порок всегда приносит порчу даже в самое лучшее дело, но суть дела от этого не меняется. Сколь бы ни был лично просвещен и возвышен Ярослав Мудрый, или Св. Александр Невский, или Владимир Мономах, это ни на йоту не поднимает богоустановленного статуса

государственной власти на Руси. И наоборот, сколь бы ни был жесток, властолюбив и коварен Иоанн Грозный, его личные качества отнюдь не умаляют самого таинства помазания на царство, что и было произведено в Успенском соборе московского Кремля митрополитом Макарием 16 января 1547 г. Такова сверхчеловеческая харизматическая природа русского государства его золотой поры. Истинно христианские отношения между священником, царем и народом часто нарушались, но они были, а это для дела Христова на земле самое важное. А. С. Пушкин совершенно справедливо заметил в своем известном письме к Чаадаеву, что нравы Византии никогда не были нравами Киева. Еще менее допустимо утверждать, что нравы Золотой Орды были нравами Москвы. К сожалению, эта мысль на разные лады варьировалась в ХХ в. – от сугубо унизительного для России взгляда на нее как на холопскую татарщину до вроде бы одобрительного в устах евразийцев Н. С. Трубецкого или Л. Н. Гумилева сближения ее с империей Чингизхана. На самом деле мы встречаемся на Руси с иным принципом построения власти и культуры – богозаконным (теономным), который однако, не только провозглашал себя таковым, но и по мере сил пытался таковым быть. Разумеется, история золотой Руси знает немало крови – от убиения святых Бориса и Глеба и ослепления Василько до «покорения Ермаком Сибири». Но при этом необходимо отличать принцип от его осуществления, истину от ее мытарств в инобытии. Святая Русь держалась «сверху вниз», от Бога к человеку, и люди по мере своего совершенства (или падения) служили Богу и царству, а не самим себе. Впрочем, цивилизованные атеисты назовут Иоанна IV обыкновенным злодеем, перенос митрополитом Петром своего местопребывания из Владимира в Москву квалифицируют как пресмыкательство перед великокняжеской властью, а возвращение в столицу воеводы Шеина расценят как рабство этого храброго воина у своей азиатской (тоталитарной) «системы».(23). Только исходя из подобных уложений можно объяснить, с одной стороны, заоблачные самопревознесения того же Грозного (вплоть до возведения своего рода к римским кесарям)(24), а с другой – его постоянные церковные покаяния или настойчивые попытки оправдания перед беглым подданным. Ни того, ни другого не имеется в анналах татарской Орды.

Формулируя мысль в философских понятиях, позволительно предположить, что золотая Русь ближе какого-либо другого известного истории государственно-культурного образования подошла к разрешению труднейшей Христианской проблемы веры и свободы. В 70-х годах прошлого столетия Ф. М. Достоевский устами одного из своих героев провозгласил: если Бога нет, то все позволено. В 30-х годах текущего века русский философ И. А. Ильин сформулировал эту проблему так: «Без свободы – гаснет дух; без духа – вырождается и гибнет свобода».(25). В Киевской и Московской Руси суть этого действительно рокового для человеческой судьбы противостояния видели в подчинении свободы и духа, а не наоборот. Тем самым Русь золотая осуществляла призыв апостола быть свободным в Боге, а не в грехе. Такое немыслимое для либерализма – от Бердяева до Сартра – добровольное умаление свободы перед верой является православно-русским вкладом во вселенское Христианство: лучше я отдам свою свободу Богу, чем сохраню ее для сатаны, как бы говорила Святая Русь. На этой основе решался на Руси и вопрос о привлечении в храм новых церковных чад, и вообще вопрос о государственной обязательности веры: дело шло прежде всего об ограничении свободы зла, и не о принудительности добра. Здесь, как и во многих других отношениях, душа России может быть охарактеризована только противоречиями – от преследования старообрядцев до великодушной веротерпимости империи. Однако сам принцип золотой Руси оставался неизменным со времен Святого Владимира: власть вытекает из благочестия, а не благочестие из власти.

Таков же в главном подход Руси и к непосредственно политическому способу организации государственной и общественной жизни. По существу, Русь реализовала единственную в мире политическую форму народной – соборной – монархии, где царь и народ (держава и земля) в равной мере оказываются чадами Православной Церкви, с тем, однако, различием, что царь правит именем Божьим, а земля добровольно отдает ему власть над собой, хотя сохраняет духовное единство с ним в рамках собора.(26). Подобное социально-политическое устройство не имеет себе соответствий ни в западном «количественном» парламентаризме, ни в восточном институте тайных советников или великих визирей. Центральные, часто судьбоносные для страны, вопросы внутренней и внешней политики решались на соборе не по большинству голосов, а по единодушному согласию всех земных и духовных представителей во главе с самодержцем. Споры бывали, но они разрешались мирно и, как правило, успешно. Так, например, призвание на царство Михаила Федоровича Романова на соборе 1613 г. проходило не без противоречий – но это был в конечном счете выбор всей земли, а не какой-либо ее наиболее хитрой части ( плутократии), заручившейся голосами остальных. Соборяне были единодушны в обнаружении общенародной державной истины, совпадающей для них с волей Божией, а вовсе не навязывали стране своего произвольного решения. Дело заключалось не в наличие того или иного «писаного» закона – от «Русской правды» Ярослава Мудрого до «Судебников» и «Уложений» Алексея Михайловича, а в едином для всех сословий и лиц церковно-государственном жизнестрое, при котором общее важнее различий. Для западного партикулярного сознания подробное жизнеустроение видится исключительно вотчиной Московского Царя, где он распоряжается как у себя дома (см., например: Р. Пайпс «Россия при старом режиме»). По истине же золотая Русь была домом Пресвятой Богородицы для своего царя точно так же, как и для последнего крепостного, но только для каждого она находила свое послушание, свое «тягло». (Еще раз вспомним гоголевское: «Монастырь наш – Россия!») В круге либерального сознания просто отсутствует столь значимая для Руси заповедь о подчинении слуг своим господам не только добрым и кротким, но и суровым. «Ибо угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорбит, страдая несправедливо» (Петра I 2 : 19). Иноческое отсечение своей воли – вот что это такое! В политическом смысле это было согласие Церкви, Народа («гражданского общества» – в западном словоупотреблении) и Царства, построенного на неколебимом единстве Православия. Говоря современным языком, это была Православная идеология. Не следует бояться этого слова, если оно означает истину у власти, а у власти в золотой Руси находилась именно Христова истина, а не какая-либо иная. Вплоть до конца XVII века русские цари и патриархи – независимо от личных отношений между ними – олицетворяли собой мистическую фигуру Удерживающего, о котором апостол Павел говорит как о главном препятствии на пути антихриста: «Тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь, – и тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего» (2 Фес. 2 : 7). Некоторые мыслители благодарят за сохранение Святой Руси татаро-монголов, уберегших ее своим игом от соблазнов латинства и протестантского гуманизма (27), другие их за это ругают; я же верю, что Святая Русь явилась таковой на земле по замыслу Божию, взяла и понесла свой Крест свободно – и потому ее история есть великое Крестоношение в соответствии с планом Христова спасения.