Последнее царство. Русская православная цивилизация

Казин Александр

Русь серебряная

Град Святого Петра

Красуйся, Град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия.

А. С. Пушкин

Золотая – Киевская и Московская – Русь подошла к осуществлению Царства Христова на земле так близко, как это возможно для поврежденной грехом человеческой природы. Это не означает, что золотая Русь достигла соборной (народной) святости, – она лишь поставила ее как историческую, государственную и культурную задачу, но поставила серьезно (28 ).Именно в те самые века, когда Христианский Запад, по существу, оказался от несения Креста, вышел из истории как осуществления замысла Божия о человеке и перестал соотносить с Сыном Божиим его

образ (эпоха Возрождения и Реформации), Русь упорно продолжала стоять за Евангельскую правду о земной жизни как «испытании духов». Если Сын Божий приходил, чтобы обожить человека, Он обращался ко всему человеку, т. е. ко всем духовным и телесным, общественным и производительным силам. Полное воцерковление человека и культуры – такова была поставленная Русь перед собой цель, или, лучше сказать, мечта, потому что она изначально вошла в противоречие с другой стороны Евангельской благой вести – а именно той, что Царство Божие не от мира сего. Взяв на себя дополнительный подвиг Крестоношения, золотая Русь фактически дерзнула взяться за имманентое – внутриисторическое – достижение сверхисторического (эсхалогического) результата. Говоря проще, золотая Русь стремилась достигнуть неба уже на земле, противостоя в этом стремлении всему потоку мировой апостасии. Взаимоналожение этих потоков и привело к превращению Руси золотой в Русь серебряную.

Разумеется, мы не знаем Божьих путей и сроков, но можем предположить, что первые религиозные признаки указанного превращения относятся еще к XVII веку. Раскол Московской Руси на царство (Третий Рим), священство (Новый Иерусалим) и «землю» (народ, в том числе старообрядческий) – вот исток последующих актов русской драмы. Забегая вперед, скажем, что Русь – Россия никогда не предавала Христа, но в противоборстве с нехристианской Европой часто принимала за Царство Божие его подменных двойников. Первым таким двойником явился в начале XVIII столетия Санкт-Петербург – град Святого Петра.

Решительное духовно-онтологическое отличие Санкт-Петербурга от Киева и Москвы – и вместе с тем Руси серебряной от Руси золотой – заключается в его двойственности. С одной стороны, это все та же Святая Русь, с другой – это Русь, взглянувшая на себя безбожными (секулярными, европейскими) глазами. «Западниками» были и отец Петра I, и Борис Годунов, и в некоторых отношениях сам Иоанн Грозный. То, что сделал Петр, в немногих словах можно определить как отказ от Православной симфонии – от того древнего идеала единства и согласия духовной и светской власти, который возник в Византии при Константине и затем служил внутренним основанием (оправданием) Киевской и Московской держав. После смерти в 1700 г. Патриарха Адриана Петр отменил Патриарший престол на Руси, заменив его впоследствии «департаментом духовных дел» – Синодом – и «Духовным регламентом» Феофана Прокоповича. Тем самым император не только изменил древней православной традиции согласия с Церковью как совестью (со-вестью с Богом) государства, но и провел фактически двойную западническую атаку на саму Церковь, подвергнув ее одновременно латинскому (киево-польскому) и протестантскому (секулярно-бюрократическому) воздействию.(29). Облекая свое царствование в одежды западно-европейского абсолютизма, Петр вместе с тем превращал Церковь в проекцию государства, в одно из его служилых подразделений. Сознательно или бессознательно встав в позу Людовика XIV («государство – это я») и придя благодаря этому в противоречие с симфонической Православной соборностью, Петр Великий на деле осуществил суровые пророчества Патриарха Никона о судьбе Царя Алексея и всего дела его.(30). При Петре официальная Россия перестала быть Святой Русью, обернувшись чем-то средним между конторой и казармой, равно как и снодальная иерархия почтительно приняла поручение со стороны Петербурга, предоставившего ей сферу обслуживания «религиозных потребностей» своих подданных…

Однако ограничиться сказанным для характеристики дела Петрова – значило бы встать на позицию тех либеральных (в том числе либерально-православных) историков, которые за деревьями не видят леса, за внешними формами – пронизывающих их энергий. С историософской точки зрения, преобразования Петра явились одной из «догоняющих модернизаций»

России, предшественником которой в плане «обновления» Святой Руси были и призвание варягов, и латинизация православной иерархии через иезуитское просвещение (т. н. «украинское барокко») (31), и западнические симпатии московской элиты («голицынщина») (32). Если оценивать дело по меркам исторического позитивизма, пожалуй, только татарское иго спасло нас от еще более раннего, «допетровского» растворения в «мировом сообществе» – и в этом правы евразийцы… Шаг за шагом нарастающий процесс апостасии – обмирщения веры и культуры, пытался подчинить себе Россию, так что Петр Великий в известном смысле только продолжил это дело – но продолжил так по-русски, что результат оказался во многом неожиданным для самих реформаторов.

Прежде всего следует подчеркнуть, что ни Церковь, ни Земля так до конца и не приняли петровской реформы. В церковном и народном духе император Всероссийский продолжал остаться священным – помазанным Богом – Православным Царем, хотел он того или нет. И дело тут не в том, что русские церковные иерархи в лице Петра помазали на византийское и московское служение западный абсолютизм (как думает, например, А. Шмеман) (33), а в том, что сама петербургская монархия не вышла целиком из потока Православной духовной традиции. Речь идет не о настроениях и планах отдельных людей, речь об объективном духовно-онтологическом статусе русского государства. Подобно тому, как московский Царь оставался помазанником Божиим независимо от своей личной доброты или злобности(34), так и петербургский, одетый в камзол или лосины, император в Православно-народном сознании оставался Царем-батюшкой, земным отображением – и рабом – Небесного Царя. Конечно, часть народа заподозрила в Петре антихриста и затем ушла в «леса» и «на горы», чтобы не участвовать в его делах, но это разговор особый. Что касается «большой» истории России, магистральной линии ее вселенского Христианского служения, то нет сомнения в том, что петровские преобразования, основание Петербурга, заимствование западных этиков, мод и наук лишь модернизировали Россию, но не убили Святую Русь. Корчившаяся под пером (и кнутом) петровских указов, побеждавшая вместе с ним под Полтавой и Гангутом, танцевавшая на ассамблеях и опивавшаяся на всешутейших соборах Россия в глубине своей бессмертной души продолжала молиться Христу, знала, что Он все видит и за все спросит… Говоря современным языком, петровские реформы не достигли ядра русского духа, не произвели цивилизационного слома, хотя поломали и покорежили почти все его внешние слои. Уж как суров И. Л. Солоневич в оценке петербургской монархии, а и тот усматривает начало восстановления в ней священного Царства («православную реакцию») уже в деятельности императора Павла Петровича.(35). Можно сказать, что начав свое историческое движение с петровской дабы («Россию вздернул на дыбы»), петербургская монархия и культура дала в своем завершении мученическую фигуру Царя Николая Александровича и всей его августейшей семьи, кровью своей запечатлевших подвиг последних русских самодержцев…

Другое дело, что петербургский период русской истории дал в итоге революцию. Можно усматривать зерно российского «диссидентства» в деятельности князя Курбского, но факт остается фактом: разделение единой России на интеллигентский ум и народную душу началось именно при Петре. В голове самого Петра родилось чудовищное смешение «французского с нижегородским», так что расчерченные по линейке петербургские першпективы поразительно сочетались у него чуть ли не с ордынскими приемами вестерниации подданных. Был, однако, еще третий, незримый участник строительства новой столицы – Святой благоверный князь Александр Невский, мощи которого по повелению императора были доставлены в Петербург из Владимира. Быть может, именно его небесное покровительство привело к тому, что град Петров не провалился сразу в финское болото, а породил единственное в своем роде явление трагического империализма, если воспользоваться термином Н. П. Анциферова.(36). Метафизическая двойственность Петербурга, его разорванность между Православием и западничеством, между Богочеловеком и человекобогом останется на двести лет его расцвета родимым пятном всей послепетровской Руси…

Конец ознакомительного фрагмента.