Последнее лето
Шрифт:
– И что ей надо?
– А я откуда знаю? Сказала - хочет повидать директора.
– Где она сейчас?
– В кабинет провела. Дала ей газетки да за вами скорей.
– Забнев вернулся?
– Нет, не видала.
Тарас Константинович отодвинул тарелку, пожал плечами.
– Хм... Ну ладно, иди. Сейчас я.
Он хотел было идти следом, но вовремя одумался, критически окинув сверху вниз - свое привычное одеяние. Черт-те знает, откуда эта нежданная гостья свалилась! Может, из-за границы - теперь оттуда всякие являются.
Дома, бурча, Тарас Константинович облачился в новые серые брюки, вышло кстати, что когда-то, собираясь к Забневым, погладил их, - и в нейлоновую сорочку; закатал рукава и, помедлив, надел на волосатую коричневую руку золотые часы - подарок треста к шестидесятипятилетию. Тикают... А уж насчет пиджака - ни, ни, хоть тут сам премьер, свой ли, заморский ли, окажись!
Пока он переходил дорогу, вспомнил: когда они с Санькой Свистом первый раз пришли зачем-то на барскую усадьбу, в аллее навстречу им попалась молодая барыня.
Ни лицом, ни осанкой она не была похожа не только на баб, но и на своих деревенских девок. Она неторопливо прогуливалась под белым зонтиком, в белом же длинном платье, из-под которого показывались и снова прятались блестящие туфельки. И пахло от нее чем-то необыкновенным.
Санька, цыганистый и бойкий, почтительно сдернул картуз, а когда она, кивнув, прошла мимо, тонкая и душистая, оглядел ее со спины, восхищенно щелкнул языком.
– Это краля! С такой бы на всю ночку в омете - а, Тараска?
Деревенские мальчишки, они в пятнадцать лет знали, по крайней мере теоретически, уже все; в шестнадцать, случалось, и женились.
"Вот ведь как получается, - размышлял Тарас Константинович, входя в приемную, - Санька Козырев погиб в войну в звании полковника-артиллериста, а барыня, чужой человек по самой своей природе, жива. Интересно все-таки она или не она?"
– Тут, что ли?
– Тут.
– Секретарша смотрела на директора во все глаза, словно но узнавая.
– А Забпев?
– Не был еще.
Тарас Константинович недовольно хмыкнул, обреченно толкнул дверь.
Отложив газету, невысокая седая старушка в роговых очках поднялась со стула, сделала навстречу мелкий шажок.
– Здравствуйте. Как я понимаю, вы и есть директор - Тарас Константинович?
– Он самый.
– Тарас Константинович мотнул головой.
– Садитесь, прошу вас.
– Спасибо.
Он прошел за свой стол, сел сам и почувствовал собя увереннее. Ничего импортного в этой старушенции по было. Просто старенькая, похожа на учительницу-пенсионерку: белые, гладко причесанные волосы, кофточка с длинным рукавом, черная юбка.
– Чем могу служить?
– Прежде всего посмотрите, пожалуйста, мой паспорт.
– В выцветших глазах старушки мелькнула грустная смешинка, она щелкнула запором дорожной сумки.
– Пожалуйста.
– Зачем?
– Тарас Константинович пожал плечами, внимательно, однако, пробежав все графы. Бессрочный.
Аносова
Задержался Тарас Константинович только на дате рождения: на шесть лет старше его...
– Вы, конечно, удивлены моим появлением?
– Да нет, не очень...
– Жизнь прожита, потянуло навестить родные места.
Отсюда хочу проехать еще в Сызрань.
– Аносова смущенно, словно извиняясь, усмехнулась, мягко блеснули золотые коронки.
– Это, наверно, уже патология...
У нее было круглое, еще чистое лицо, с тихим старческим румянцем, слабый подбородок иссечен мелкими морщинками, под черными ободками оправы висели деликатные мешочки. От прежней молоденькой помещицы сохранились одни только брови - хотя и поредевшие, но все такие же высокие и гордые.
Тарас Константинович понимал ее желание: даже зверь, чуя конец, жмется к своей норе, - не то что человек. Понимал он и другое: ей, старой барыне, с ее цепляющейся за былое памятью, дорого здесь все то, что с мальчишек было ненавистно ему; понимал, что всю свою жизнь, унаследовав от деда и отца извечную мужицкую ненависть к барам, он, по существу, никогда не переставал бороться с ее классом и победил его; понимал, говоря еще прямее, что сидящая перед ним вежливая благообразная старушка и он сам люди, чуждые друг другу, и все-таки, к удивлению своему, ничего, кроме снисхождения и легкого любопытства, не испытывал к ней. Так полярно изменились за эти десятилетня их роли, положение, ощущение своего места и значения на земле.
– Ехала я сюда без всякого опасения, - продолжала Аносова.
– Насколько я помню, очень плохой памяти мы о себе не оставили...
Уловив, должно быть, в глазах директора что- то ироническое, она округло развела руками.
– Ну, может быть. Сужу я, конечно, предвзято...
Муж, по натуре своей, был незлобивый - уверяю вас.
Служил он потом все время в Гатчине. Райзо, по-моему, называлось - так, кажется?
– Да, райзо.
– Он ведь агрономом был. Умер в тридцать девятом.
– Старушка подняла спокойные усталые глаза.
– А я виновата, по-моему, еще меньше. Разве только в том, что родилась дворянкой. Да замуж за помещика вышла...
Директор выжидательно слушал, как бы приглашая к продолжению, - Аносова заговорила снова, негромко и задумчиво:
– Не стану вас обманывать: муж, конечно, труднее привыкал... А у меня характер был другой, что ли. Необщительней, вероятно... И работа мне очень нравилась:
служила я в Публичной библиотеке, во французском отделе. Так вот всю жизнь безвыездно в Ленинграде и прожила.
– А в войну?
– не удержался Тарас Константинович.
– И в войну - тоже, - спокойно подтвердила Аносова, на секунду сжав маленькие бесцветные губы.
– Там у меня сын погиб, в ополчении. Кандидат технических наук был...