Последнее отступление
Шрифт:
Вечером, почистившись для порядка, Федька заявился к Любке.
— Ты еще живой? — спросила она. — А Савка говорил — вот-вот богу душу отдашь.
Любка сидела на кровати, поджав под себя босые ноги, и что-то шила.
— Оздоровил, — Федька разделся. — Твой Гвоздь скорей меня окачурится.
— С чего он мой-то? — Любка откусила нитку, отложила шитье в сторону и пошла кипятить чай.
Сели ужинать.
Федька говорил и говорил. Он и сам не знал, откуда бралась такая прорва слов. Любка грызла мелкими белыми зубами сахар, подливала чай в Федькин стакан и молча
— О Савке скучаешь? — спросил Федька.
— Не. Тебя слушаю…
— Что ты в нем нашла? Хорошая девка такого на три шага не подпустит.
— Откуда взял, что я хорошая? Была бы хорошая, с этими не водилась бы. Это ты прилип к ним. Ворюгой либо пьяницей сделаешься. Твой товарищ-то умнее. Сразу учуял, что тут дело пахнет керосином.
Напившись чаю, Любка опять забралась с ногами на кровать. Федька присел рядом. Ноги у Любки были толстые, в золотистых волосах, пятки круглые и желтые, будто пасхальные яйца. Федька ногтем провел по одной пятке, она была твердая и шершавая.
— Я щекотки не боюсь, — сказала Любка.
— Нисколько? — Федька обнял ее. Сквозь тонкую рубашку почувствовал под рукой мягкое и горячее тело. Любка осторожно отвела руку, кивнула на окно головой.
— Увидит кто-нибудь из наших, дадут тебе нагоняй… Больные дома лежат, не ходят по девкам…
— Это ерунда! — Федька шагнул к столу и потушил лампу. Любка от неожиданности охнула, а потом засмеялась. Из темноты до Федьки донеслось:
— Вот бы Савка сейчас вернулся. Уж и дал бы он тебе горячих на закуску.
Перед Федькой на мгновение возник образ Ули, но он постарался отогнать его от себя. Горячие ласки Любки опьянили его, заставили забыть все на свете. Незаметно пролетели три дня, а придя на четвертый, он застал у Любки Савку. Тот лежал на Любкиной кровати и охал. Голова у него была повязана окровавленной тряпкой. Незнакомое до этого чувство ревности опалило душу Федьки. С ненавистью посмотрел он на бритое лицо Савки и почувствовал во рту неприятную сухость.
Любка стояла у изголовья кровати и насмешливо улыбалась. «Обожди, я тебе набью харю, паскуда», — подумал Федька и молча сел на шаткую табуретку.
— Выздоровел? — сипло спросил Гвоздь. — А я, брат, слег. Ох, и болит голова! Любка, ты бы тряпку положила. Стоишь, как бурхан бурятский, и не видишь моих страданиев.
— Опять самогонки нализался и мордобитие устроил?
— Какая там самогонка? Благодари бога, что брюхо у тебя схватило, а то бы тоже лежал сейчас, как я. Семейские отлупили. Не хотят давать нам больше ничего, подлые.
В конце семнадцатого и в первые месяцы восемнадцатого года анархисты в Верхнеудинском уезде чувствовали себя привольно. На первых порах мужики безропотно отсыпали из своих закромов и сусеков зерно, вынимали из-за божиц завернутые в тряпицы деньги, отсчитывали рубли на «алтарь защиты равенства и братства». Но скоро увидели, что «защитники свободы» сами съедают продукты, пропивают деньги, и, завидев черное знамя, стали вешать на амбары замки, прятать деньги. Получать продовольствие, фураж, деньги становилось все труднее. Однако с порожними подводами анархисты пока не возвращались. Это случилось
— Вот до чего дожили. — Савка смачно выругался. — Любка, дай попить, во рту сухота.
Любка покорно пошла к кадке с водой. Федька встал.
— Уходишь? — спросил Савка. — Заходи. На мне все раны моментально зарастут.
Улица была пустынной. С неба смотрела толстомордая луна, закутанная в пелену грязно-серых облаков. Федька ругал себя за то, что связался с Любкой. «Тьфу, патаскуха. И Савку черти приперли не вовремя, развалился на кровати, фон-барон с побитой мордой. Не могли ему мужики череп сломать».
Федька направился на постоялый двор.
— А я все же хочу на приисках счастья попытать, — сказал он Артемке. — Поедешь со мной?
— С тобой опасно ездить, — улыбнулся Артемка, — сызнова к анархистам пристанешь…
— Да нет, я серьезно говорю. Или хочешь всю жизнь носить на вокзале вещи богатым барышням?
— Зачем всю жизнь? Найду постоянную работу.
— Гляди, прогадаешь.
Артемка промолчал. Федька собрался уходить.
— Федька, я совсем забыл, — остановил его Елисей. — Вечером видел Федота Андроныча. Он говорит: «Увидишь Савостьянова парня, пусть зайдет ко мне». Живет купец за Удой. Ты, кажись, знаешь где?
— Ладно, завтра забегу. Ты, Артемка, может, передумаешь? — спросил он на прощанье. Артемка отрицательно мотнул головой.
К Федоту Андронычу Федька пошел рано утром. Купец сидел за столом, перед ним стояла небольшая деревянная, окованная железом шкатулка. Из нее выглядывали пачки денег. Торопливо захлопнув шкатулку, купец строго глянул на Федьку.
— Ты где баклуши бьешь?
— А кому какое дело, где бью, — дерзко ответил Федька.
— Батька велел, чтобы быстренько вертался домой. Отрекется от тебя, усыновит Ваську, и получишь вместо наследства фигу с маком. Ко всему прочему, он твою спину чембуром под тигра разукрасит.
— Руки у него короткие… А наследство мне не нужно. Знал бы, что за этим звал, не пошел бы. Когда домой?
— Завтра утречком, с божьей помощью. Образумься, Федор. Не по-христиански делаешь…
«Тебе ладно рассуждать, — думал Федька, возвращаясь от Федота Андроныча, — с мешком-то денег и я бы так болтал. А к чему такому недотепе деньги? В шкатулке небось золота одного на несколько тысяч…»
Тысячи! С этим можно бы всю жизнь переиначить. На первых порах лавчонку открыть где-нибудь в захолустной деревушке, а там, глядишь…
Засунув руки глубоко в карманы, Федька целый день ходил по городу и в уме у него вертелось одно: «Тысячи! Тысячи!» К вечеру он незаметно для себя оказался у Любкиной квартиры. Посмотрел на завешанные кисеей окна, постучал в дверь.
— Иди, проветришься, — сказал он Любке, когда вошел в комнату. — А мы с Гвоздем одно дело обсудим.
— Никуда я не пойду!
— Катись, раз тебе сказали! — прикрикнул Гвоздь.
Любка ушла. Федька оглянулся, сел рядом с Гвоздем и тихо стал шептать на ухо. Гвоздь слушал, кивал головой. А когда Федька кончил, радостно крикнул: