Последнее отступление
Шрифт:
— Как тут зарабатывают? — спросил он.
Мужик длинно, грязно выругался, плюнул себе под ноги. Неясная тревога охватила Артемку. Что значит это ругательство, эти недружелюбные взгляды? И почему этот мужик ничего путем не скажет? Почему никто больше не идет сюда? Пора бы, кажется, приступать к работе…
Артемка повторил свой вопрос. Пусть матерится, но должен же он сказать, сколько тут платят.
Мужик хмыкнул, уставился на Артемку злыми глазами.
— Ты что, и в самом деле на заработки притащился? Из каких краев тебя занесло сюда?
— Ты потише, дядя! Что ты на меня взъелся? Меня никто не выпроваживал. Сам сюда приехал.
— Тем хуже для тебя. Не зная брода, не лезь в воду, слыхал это? Тут же работает всякая шушера, буржуйские ошметки. Согнали их с насиженных мест в Расее, они сюда бросились. На работе числятся… Думаешь, работают? Как бы не так! Придут к обеду, потолкутся возле огня и домой отправляются. На пропитание им еще старого добра хватит, не о куске хлеба печаль. Работой они прикрываются. Совет всяких бездельников не шибко жалует. А ты — заработки. Тут заработаешь! С такими дармоедами последние штаны продавать понесешь.
— Неужели так?
— Сам увидишь.
— А что же товарищ Рокшин? Зачем он всяких направляет сюда? Почему он порядок не наведет?
— Это у него спросить надо. Должно, чересчур жалостливая душа. Всех обогреть хочет, а жару-то не шибко много.
— Что же мне делать? — растерялся Артемка.
— В другом месте работу ищи, — смягчился мужик. — Раз ты не дармоед, делать тебе тут нечего. Я тоже уйду.
Мужик говорил правду. Один по одному собирались «строители» у огня, курили, рассказывали друг другу новости, смеялись. Мужик устало упрашивал начинать работу. Его слова оставляли без внимания. Мужик вытащил спрятанный под снег инструмент, бросил им под ноги. Они неохотно взяли лопаты, ломы, кайлы, лениво поковырялись в мерзлой земле с полчаса и опять сели курить.
— Проклятые дармоеды! — кипятился мужик. Артемка работал рядом с ним, тюкая топором по мерзлому сутунку. Топор был тупой, с зазубринами, отскакивал от дерева.
— Они всегда так? — спросил у мужика.
— А то как еще? Всегда лодырничают.
— Поговорить надо бы с ними, может, поймут.
Мужик безнадежно махнул рукой, но не вытерпел-таки, повернулся к огню, крикнул:
— Хватит вам бока жарить!
— Отдохнуть надо. Нельзя же работать без отдыха. — сказал кто-то.
— А я говорю: хватит! — рассвирепел мужик. — До семнадцатого года отдыхали, будет. Сволочи вы!
У огня притихли. Немного погодя там засмеялись. Смеялись они беззлобно, добродушно, и тем обиднее звучал их смех.
— Что ржете, жеребцы стоялые? — с ненавистью бросил им мужик. — Плакать вам надо.
Он засунул топор за кушак, взял на плечо граненый лом.
— Лопнуло мое терпение окончательно. Пойдем, парень. Или ты останешься?
Артемка пошел с ним. От Селенги дул ветер, швырялся крошками черствого снега.
— Ты, парень, встречай на станции поезда. Будешь носить чемоданы и узлы. На хлеб заработаешь, с голоду не умрешь. Потом подсмотришь себе
Поднялись на бугор. Город был внизу. Отсюда он казался уродливым черным наростом на косогоре. Город не принимал Артемку, выталкивал, как вода пробку.
Купцы сидели за столом, заставленным винами и закусками. Говорили громко, перебивая друг друга. Но как только в комнату вошел Федот Андроныч, замолчали. Моисей Родович, хозяин дома, короткий, толстый, сияя приветливой улыбкой, поспешил навстречу новому гостю, подхватил его под руку и усадил за стол рядом с собой.
— Давно ли прибыл? — спросил он, подвигая тарелку с горячими пельменями.
— Сегодня только, Моисей Израилевич.
— Дела-то как? Все богатеешь? — спросил со скрытой язвительностью купец Кобылин. Он все еще не мог забыть застарелую обиду. В начале войны Кобылин условился с интендантским начальником гарнизона поставлять продукты для солдат. Дело было прибыльное, Кобылин уже подсчитывал барыши. Но тут, откуда ни возьмись, вывернулся Федот Андроныч, сунул начальнику взятку и перебил, из рук вырвал доходное дело…
Федот Андроныч подцепил на вилку соленый огурец, неторопливо пожевал его и уже после этого проговорил:
— Кто-то богатеет, а мне, того и гляди, дело свернуть придется. Типографиев не имею, а торговлишкой богатства не наживешь.
— Ты не бросай камни в чужой огород, — тихо, слегка гнусавя, возразил Кобылин. — Типографию я держу не для доходов, а для просвещения народа. Да и то, гляди, не сегодня, так завтра Советы отберут. У Нодельмана уже отобрали.
— Ага, значит, взяли вас за загривок, начали потрошить! — Федот Андроныч как будто даже обрадовался. — Они все поотбирают. — Он оглянулся, понизил голос: — Приехал я к вам, почтенные, за умом-разумом. В Шоролгае у нас тоже этот самый Совет сгарнизовали…
— И у тебя денег требуют? — спросил его Моисей Родович.
— Пока бог миловал… Не про них мой карман.
— Обожди, дойдет очередь и до тебя… Это же разбойники с большой дороги! — Родович потянулся к салфетке. — Не успели дорваться до власти, а уже гнут к земле, разоряют. Преподнесли они нам, Федот Андроныч, налог: восемьсот тысяч рублей немедленно…
— Восемьсот тысяч! — Федот Андроныч открыл от изумления рот, истово перекрестился. — О господи! Почти мильен отдать голодранцам… Неужели покоритесь?
— Собрались вот, думаем, — Родович отодвинул от себя тарелку, достал из кармана жилета часы на массивной золотой цепочке с брелоками. — Времени мало, господа. Ровно через час мы должны быть в Совдепе. Какое решение примем? Что ответим вымогателям?
Кобылин, скуластый, узкоглазый и безбородый, похожий на монгола, побарабанил пальцами по кромке стола.
— Какое решение… — негромко, в нос сказал он. — Одно решение — не соглашаться. А коли и это, паче чаяния, не возымеет действия, тогда с другой стороны подход искать надо.