Последние Горбатовы
Шрифт:
— А это что? Орден! Si jeune et si d'ecor'e! [41]
Кокушка сиял. Но он нашел, что первый визит не должен быть продолжителен, и скоро уехал, совсем счастливый, и обещая на этих же днях вернуться.
Он сдержал свое обещание и стал появляться на Знаменской все чаще и чаще.
Но странное дело — у себя дома он в последнее время никому, даже Владимиру, не только не заикался об этих частых посещениях, но даже вдруг объявил, что «ш князем Янычевым ражшорилшя — дудки!» Дело в том, что он окончательно сблизился
41
Такой молодой и такая награда! (фр.).
Изучить Кокушку ему не было, конечно, трудно, и он теперь знал его наизусть. Он вооружал его против семьи и пуще всего против брата Владимира, уверяя его, что брат только притворяется, что его любит, но что, в сущности, он желает его гибели.
Кокушка сначала не верил. Но князь кончил тем, что совсем убедил его. Он объяснил ему, что у Владимира самые коварные цели и что если Кокушка не вырвется из дому, не освободится, то Владимир завладеет всем его состоянием, а его засадит в сумасшедший дом. И при этом князь рассказывал ему самые ужасные истории в этом роде, какие, по его словам, случались с такими же прекрасными молодыми людьми, как Кокушка. Этими рассказами князь доводил несчастного юношу до ужаса, до панического страха.
— Я… я… не поеду домой! — визжал он.
— Этого нельзя, — говорил князь, — тебя силой заставят вернуться. Скажут: вот и видно, что сумасшедший — из дому бегает… Сейчас на тебя горячечную рубашку — и конец!..
При этом князь делал такое ужасное лицо, так наглядно представлял, как будут надевать горячечную рубашку, что Кокушку начинала бить лихорадка.
— Так что… что же… что же я бу-бу-буду делать? — плаксиво заикался он. — Так я по-поеду к нему и шкажу ему, что он мне не бра-брат!.. Я по-поеду к оберполиц-мейстеру, я-я — на него пожалуюшь!
— Боже тебя сохрани и упаси! — перебил князь. — Тебя здесь кто знает? Никто. А его все знают. Да он и не один, а это целый заговор против тебя. Ему поверят, а тебе нет — и опять горячечную рубашку…
Кокушка как угорелый заметался по комнате.
— Так что же… что… же мне де-делать? — вопил он.
— Я тебя научу, что делать: надо быть умным и провести их всех так, чтобы никто ни к чему не мог придраться… Будь дома по-прежнему, как будто ничего не знаешь, будь со всеми ласков, а пуще всего с братом. Только ничего не говори — слышишь, ничего не говори, что ты у нас часто бываешь. Хочешь ты жениться на Елене?
— Ты знаешь, что хо-хо-хо-чу, ешли ты дашь тришта тышач! А без трехшот тышач — дудки!
— Ну, хорошо, я тебе дам триста тысяч.
— Чештное шлово?!
— Честное слово.
— То-то же, шмотри, ве-ве-дь т-т-ты шкупой, княжь; у тебя я думаю, денег куры не клюют, а вон шмотри — как у тебя га-га-дко в доме!
И Кокушка показывал князю на старый ковер, на кресло с обломанной ручкой, на вылинявшие портьеры.
— Ведь я тебе сказал, что дам триста тысяч. Ну и вот, если ты будешь умен, сумеешь дома молчать и втихомолку женишься на Елене, тогда,
Кокушка остановился, задумался, засопел, стал кусать ногти. Он понял.
Князь тоже понимал, что этим решительным разговором окончательно двинул дело; в том, что Кокушка не проболтается, он был уверен. Он чересчур напуган, и теперь только следует постоянно поддерживать и усиливать этот страх. Надо спешить, надо ковать железо пока горячо.
Но тут явилось нежданное препятствие: княжна, всегда покорная отцу, вдруг заупрямилась.
Она перестала выходить к Кокушке и даже просто убегала из дому, когда он являлся.
Князь, однако, ничуть не сомневался в успехе. Он пока оставлял дочь в стороне, решив, что прежде нужно закончить с Кокушкой.
Прошла еще неделя — и Кокушка был совсем готов. Дома он имел странный и растерянный вид, как-то дико на всех посматривал, всех избегал, запирался у себя.
Но сестры вообще мало на него обращали внимания, а потому ничего не заметили. Владимир был тоже очень рассеян, поглощенный своими мучительными отношениями с Груней.
Князь решил приступить к окончательному объяснению с дочерью.
Он позвал ее к себе в кабинет, запер двери и устремил на нее свой пристальный взгляд, от которого сейчас же ее стало бросать то в жар, то в холод.
— Что же ты, Елена, еще долго будешь ломаться?
— Как ломаться, папа? — робко прошептала она.
— Сама знаешь. С ним у меня уже все решено и улажено. Согласна ты быть госпожой Горбатовой или нет?
Княжна сжала руки так, что даже хрустнули пальцы.
— Папа, да неужели ты в самом деле решил это?
Он взглянул на нее еще пристальнее.
У нее захватило дыхание.
— А ты неужели так глупа, что могла считать это не серьезным!
— Что же я девчонка, что ли, такая, как ты и твои кузины, чтобы с ним забавляться?
Но он вдруг переменил тон, его раздраженный голос понизился, он заговорил ласково:
— Елена, пойми, мое положение безвыходно… Я бился как рыба об лед и теперь для меня нет никакого спасения, у меня больше шестидесяти тысяч долгу… денег достать как есть неоткуда… понимаешь, совсем неоткуда!.. В кармане несколько сот рублей, и это все — месяц жизни, а затем нищета!.. Пойми, нищета и скандал, больше ничего! Всю эту рухлядь опишут, все до последней нитки, и что же мне — идти милостыню просить или в кондуктора наняться!..
Он все глядел ей прямо в глаза. Она схватилась за голову.
— Папа! — простонала она. — Замуж за него? Да ведь я с ума сойду… с ним можно забавляться… но он такой… такой… противный…
Она зарыдала.
— Ах, какой ты ребенок! — воскликнул князь. — Неужели мне надо еще объяснять тебе, что если он тебе противен, так никто не станет заставлять тебя с ним и обниматься… Все это от тебя самой зависит… Пойми!..
Княжна молчала, удерживая рыдания и нервно вздрагивая.