Последние Горбатовы
Шрифт:
— Да что же говорить об этом! — ухватилась она за последнюю надежду. — Если бы я даже и согласилась, его родные никогда не допустят этого.
Князь усмехнулся.
— Конечно, не допустят, еще бы они добровольно отказались от лакомого куска! Я все и без них устрою…
Она совсем побледнела.
— Так ведь на нас пальцами будут показывать, ведь это срам, позор! И меня и вас никто к себе в дом пускать не станет!..
Князь весело рассмеялся.
— Это вот теперь, когда мы нищие, нас действительно никуда пускать не станут. А раз у нас в руках будут деньги — еще как с нами начнут обниматься! То ли бывает…
И
Она уже не рыдала и не ломала руки. Она слушала его молча и внимательно. На щеках ее то вспыхивал, то пропадал румянец…
— Раз дело будет сделано и все устроено ловко, — говорил он, — сами же Горбатовы придут к тебе… Что ж ты думаешь, они захотят скандала? Напротив, постараются все тихо уладить… Если же ты упустишь Кокушку, представь себе свою будущность! О себе уж я не говорю… ну, нищим буду ходить по Невскому… Ну, пулю себе пущу в лоб!.. А тебя-то что ожидает — не далее как через месяц, когда выйдут эти сотни рублей, которые у меня теперь в кармане? Уедешь ты к какой-нибудь тетке с Нетти, будешь жить из милости и чувствовать, что тебе и твоей сестре в рот смотрят, не съела бы ты лишнего куска чужого хлеба… Что же ты, княжна Янычева, в гувернантки, что ли, пойдешь? Да и гувернанткой не можешь быть — диплома не имеешь… В телеграфистки? Еще если бы у тебя какой-нибудь талант был особенный… Ну, голос там большой, что ли… А то ведь, сама знаешь, талантов у тебя никаких нет… Так скажи, что ты станешь делать? Замуж — кто же тебя, нищую, возьмет?.. Или ты не знаешь нынешних женихов?
Княжна уныло молчала. Каждое слово отца резало ее как ножом.
Она понимала, что он прав.
Он продолжал все в том же тоне и замолчал только тогда, когда увидел, что произвел достаточное впечатление.
— Что ж ты, согласна или нет? — мрачно спросил он. — Время не терпит, все может рушиться… Я должен знать твой окончательный ответ!..
Княжна молчала.
— Елена, отвечай!
— Дайте… дайте мне подумать… завтра утром я скажу…
— Хорошо!
Она с усилием поднялась и, шатаясь, вышла из комнаты.
Она не спала всю ночь напролет. Всю ночь проплакала и продумала.
Перед нею рисовалась ее будущая жизнь даже еще ужаснее, чем представлял ей ее отец. Вместе с этим ей вспомнились, одно за другим, самые необычайные приключения, описанные в разных прочитанных ею романах.
Наконец кончилось тем, что она представила себя героиней, жертвой ужасных обстоятельств…
Мало-помалу она себя оправдала, мало-помалу у нее сложилось довольно ясно представление о том, как все будет, если она обвенчается с Кокушкой… В ней вспыхнула жажда богатства, блестящей жизни, свободы, веселья, наслаждений. Ей представлялись Париж, Ницца, Италия, все те сказочные, дивные места, куда попасть было ее заветной мечтой…
«Не я первая, не я последняя», — шептали ее губы.
«Деньги дают все! Нет денег — человека унижают, топчут в грязь. Есть деньги — ему прощают все…» — звучали над нею слова отца.
Утром сама, без зова, она пришла к отцу в кабинет и едва слышно прошептала:
— Я согласна! Только, ради бога, все это скорее!..
— Вот умница! — весело воскликнул князь, обнял ее
Она тихонько высвободилась из отцовских объятий и еще раз повторила:
— Только, ради бога, скорей!..
XI. ДВЕ СЕСТРЫ
В первые дни по приезде Маша Горбатова очень скучала в Петербурге. Она никогда не любила этого города, ее в него не тянуло, к тому же она почти его и не знала, так как бывала здесь только проездом за границу или обратно.
В то время как сестра ее проводила в Петербурге зиму, она оставалась в Москве, находя, что там гораздо лучше, веселее.
Москву она любила, как все родное, знакомое и привычное с детства, как любила старый дом на Басманной, свои милые комнаты, с которыми сжилась, где все было устроено ею по-своему, целыми годами. Наконец, в последнее время у нее в Москве завелись приятные и интересные отношения. Она покинула там несколько подруг, сходившихся с нею во взглядах, имевших с нею общие интересы…
Смерть Клавдии Николаевны была для нее настоящим горем, и в этом горе заключалась не только утрата близкой женщины, заменявшей ей мать, но и утрата всего прежнего уклада жизни. Она сразу поняла, что теперь она совсем одна на свете. Пока был жив дед, пока была жива тетка — сохранялась семья, хотя и неполная, не совсем нормальная, но ее устраивавшая, так как она в ней выросла…
Деда нет, нет тетки — семья исчезла, дом не существует. Маша одна.
Она и здесь окружена родными, даже больше, чем была в Москве. Та же сестра, оба брата, тетка, дядя, верно, вот скоро и отец из-за границы приедет… Но все они, хоть и родные по крови, а все же почти как бы чужие ей люди. Она их мало знает и ничего общего нет между нею и ими. Теплее всех она относилась к брату Владимиру; но и с ним у нее не было никакой дружбы, и она его мало знала… Он всегда ласков, даже нежен с нею; она думает, что в нужную минуту он всегда готов прийти ей на помощь; но он остается для нее загадкой, какою был с самого детства…
Она еще не может себе определить его. Иногда ей кажется, что он на многое, даже на главное, смотрит совсем другими глазами, чем она, что если бы она подумала откровенно и до конца передала ему все свои мысли и взгляды, то он, хотя, конечно, совсем иначе, чем Софи, а все же бы отнесся к ней с неодобрением.
Но долго скучать и томиться Маша, по своему счастливому характеру и при своем завидном здоровье, никак не могла. Она решила, что прежняя жизнь кончена, что она одинока, но что ж! Ведь это совершилось, этого изменить нельзя, а тоской и скукой ничему не поможешь.
И она задала себе прямо вопрос — что же она теперь будет делать, какую себе устроит жизнь, так как прежней уже нет? Да и пора принять какое-нибудь серьезное решение и подумать о будущем. Она уже не ребенок. Жить изо дня в день, как другие, безлично примкнуть к общему времяпрепровождению в этом доме… Она этого не может!
Заводить светские знакомства, стараться занять видное место в петербургском обществе, думать о выездах, о нарядах, одним словом, быть светской девушкой, какою она была прежде в Москве, она уже считает это себя не достойным.