Последние Горбатовы
Шрифт:
Марья Александровна была очень рада, что племянница так относится к ее дорогому другу. Но, конечно, ей никогда и в голову не могло прийти, чтобы у этой племянницы были на князя какие-нибудь виды. Эта мысль показалась бы ей самой несообразной и смешной нелепостью…
Между тем Софи продолжала действовать. Она сделалась как бы ученицей князя. Теперь в разговорах с ним она приняла грустный, почти скорбный тон и выражала ему, что жить трудно, что теперешняя жизнь лишена для нее всякого смысла.
— И это вы говорите! — вскрикивал князь. — Vous jeune, belle!.. [55] Вы должны
— Отчего же, князь, вы считаете меня недостойной скорбеть вместе с вами? Если вы старик, то ведь и я уже не так молода (вот до чего она дошла!). Прежде, конечно, я жила, как ребенок и брала, как вы говорите, от жизни только цветы; но цветы завяли, и я вижу одни сухие ветки, я не могу закрывать глаза на то, что делается вокруг нас… я не могу принимать участие в этой вакханалии.
55
Вы молоды, красивы!.. (фр.).
— Вакханалии, — крикнул князь, тряся головою, — c'est le mot! [56]
— Oui, c'est le mot! — подхватила она. — Бессмысленная вакханалия — и ничего больше! Конечно, я не стара годами, но чувствую себя старухой. Мое время не теперь, и я несчастна, что родилась в это ужасное время, которое могут хвалить только наши красные журналы и газеты… cette presse d'evergond'ee… [57]
— Cette presse d'evergond'ee!.. Bien juste, bien juste! [58] — повторял князь.
56
Вот точное слово! (фр.).
57
Эта бесстыжая пресса… (фр.).
58
Совершенно справедливо, совершенно справедливо! (фр.).
Он даже взял руку Софи и поднес ее к своим губам, а потом прибавил:
— Умница!
Кончилось тем, что он перестал совсем стесняться с нею, высказывался при ней так же откровенно, как и при Марье Александровне.
В начале января, в день рождения Марьи Александровны, когда Софи уже непременно ожидала увидеть князя, он не приехал и прислал кузине записку, где говорил, что простудился в Крещение во дворце, и, по настоянию доктора, должен несколько дней просидеть дома.
«Сегодня мне лучше, — писал он, — я принялся за работу, но меня дальше моего кабинета не пускают».
На следующее утро Софи спросила тетку, свободна ли она после завтрака.
— А я тебе разве нужна?
— Да, ma tante, мне пришла в голову мысль, я хотела предложить вам вместе со мною навестить нашего милого князя.
— Я непременно к нему поеду, — сказала Марья Александровна, — но не раньше как завтра. Сегодня, сейчас после завтрака у меня соберутся члены нашего общества.
— Очень жаль! Так знаете что? Я поеду к нему одна.
— Подожди до завтра. Завтра я целый день свободна.
— Нет, я поеду сегодня и одна… это даже лучше! Он это оценит. Je pense, il n'y a rien d'inconvenant? [59]
— Certainement, non! [60]
Во втором часу карета Софьи Сергеевны остановилась у подъезда дома, где жил князь Сицкий. Посетительница даже не послала своего человека узнать, принимает ли князь, а прошла прямо в его приемную и послала дежурного курьера, растерявшегося от неожиданности, доложить о себе. Через минуту ее провели в обширную комнату, всю заставленную шкафами и книгами. У старого огромного стола, заваленного бумагами и папками, в кресле, согнувшись в три погибели, сидел князь, быстро подписывая что-то.
59
Полагаю, в этом нет ничего неприличного? (фр.).
60
Конечно, нет! (фр.).
При ее входе он бросил перо и пошел к ней навстречу с протянутыми руками.
— Mais vous ^etes bonne, bonne comme un ange! [61] — закричал он, целуя ее руку. — Ваше посещение — это для меня праздник! Я от одного этого выздоровлю.
— Да вы совсем и не больны, князь, — весело говорила Софья Сергеевна. — Смотрите, у вас такой здоровый, цветущий вид!
Князь был страшно желт. Его крупный нос покраснел от насморка, а сухие горящие руки указывали на лихорадочное состояние.
61
Но вы так добры, просто ангел! (фр.).
— Так это вы меня наэлектризовали! — крикнул он и засуетился, пододвигая ей кресло, усаживая ее.
— Пыльно у меня, нехорошо, простите! — говорил он. — Эта комната для работы, для черной работы.
— Нет, у вас хорошо! — сказала Софи, оглядываясь. — Комната, в которой всегда живет человек, это… это верное изображение и объяснение его внутреннего мира, и ваша комната говорит мне о большом труде целой жизни, о работе серьезной и важной, до того важной, что некогда думать о том, чтобы ее, так сказать, ну хоть бы вставлять в блестящую золотую рамку. Некогда, и не надо! Она ценна сама по себе, не нуждается в украшениях.
— А все же пыли, пыли много и в комнате, да, пожалуй, и в работе! — серьезно сказал князь.
— А пыли много оттого, что нет заботливой женской руки, которая бы ее вытирала! Вы очень одиноки, князь, неужели и всегда так были?
— Всегда, конечно! — проговорил он, быстро проглотив последнее слово, так как почувствовал необходимость чихнуть.
Он чихнул и долго сморкался. Его насморк в этот день сильно его беспокоил.
— И вам никогда не было и не бывает холодно в этом одиночестве?
— Привычка!..
Он опять чихнул.
— Привык… но как не бывает! Иной раз и делается холодненько. Прежде я в таком случае отогревался у покойницы тетушки, у графини Натасовой, вот у нее! (Он указал на большой портрет старушки, висевший над его письменным столом.) Теперь отогреваюсь у моей милой кузины Марьи Александровны… да вот с вами.
— Бог не без милости, не без милости! — вдруг крикнул он. — Не без милости!
Софи сделала совсем грустное лицо и задумалась.