Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

Табачник Гарри Давидович

Переговоры между Москвой и Хабаровском не прерываются ни на минуту. Сколько у него горючего, хватит ли для того, чтобы вернуться? — запрашивает Центр.

Горючего почти не оставалось, и он не сумел снизить скорость. Коснувшись земли, машина взревела и задрожала, словно грозя рассыпаться на куски.

Стремительно приближалась бетонная антенна, стоящая у края поля. Лишь когда до нее оставалось каких-нибудь двести метров, ему удалось остановить самолет. Он выпрыгнул на крыло и огляделся. Никаких повреждений. Только одно колесо лопнуло. Цель достигнута и он, вопреки всему, сумел доставить секретную машину на Запад и тем нанести проклятому режиму ощутимый удар. Он еще не знал, что так и не нашел Читозе и

приземлился на обычном пассажирском аэродроме в Хаккодате. Горючего в баках оставалось всего на 30 секунд полета.

Первый вопрос, который ему задали прибывшие к самолету японцы был: Не сбился ли он с курса?

— Нет, — твердо ответил он. — Я сделал это специально. Поставьте охрану и сообщите немедленно американским властям, что я прошу политического убежища в США.

Машина, которую советский режим считал одним из самых ценных своих секретов, на охрану которого Ведомство не жалело сил — ускользнула на Запад. И благодаря кому? Тому, кто принадлежал к кругу самых доверенных, в ком режим видел свою опору. Сын рабочего, воевавшего во Второй мировой войне, воспитанник военного училища — он был тем, кого советская власть превозносила как образец нового, выращенного ею человека. Если ему нельзя доверять - кому можно?

По Москве пошел новый анекдот: Говорят, что отныне к полетам будут допускать только членов Политбюро.

* ... Черненко оглядел зал заседаний. На красной суконной скатерти, покрывавшей длинный стол, белели блокноты, а рядом лежали остро-отточенные карандаши, на темно-бордовой поверхности которых золотом был вытеснен государственный герб. Поблескивал хрусталь бокалов с выгравированной на них оленьей головой. Стояли наготове бутылки с боржоми и нарзаном. Кажется, все на месте.

В зале еще было пусто и, достав коробку с пилюлями, он заглотил одну. Эта проклятая болезнь легких, названия которой с похмелья и не выговоришь, давала знать себя все сильнее. Надо было все время быть начеку, не подавать виду, сдерживать душащий кашель и уж,если совсем становилось невмоготу, торопливо, будто вдруг возникло какое-то срочное дело, выскакивать из комнаты и скрываться где-нибудь в укромном уголке. Он запомнил, как все обратили внимание на дрожащие руки Андропова, достававшего бумаги из своей папки. В Политбюро получше всяких врачей наблюдали за здоровьем друг друга.

Зал стал заполняться, и Черненко отошел в сторону. Обычно Политбюро заседало на Старой Площади, но в этот раз заседание было внеочередным и потому решено было собраться в Кремле.

Войдя, Андропов, который всегда точно рассчитывал время своего появления, чтобы быть не раньше других, но и в то же время не опоздать к выходу главных фигур, с удовлетворением отметил, что и на сей раз он не ошибся. В сборе были почти все. Вот-вот должен был появиться Косыгин, а за ним Брежнев. Пользуясь оставшимся временем, председатель КГБ обошел всех, пожимая руки и здороваясь. Миновать Черненко, хотя тот и не являлся членом Политбюро, было невозможно. Да к тому же это могло бы разрушить его игру. Он чутьем улавливая, куда клонит Брежнев, с тех пор как тот сделал Черненко секретарем ЦК, был убежден в правильности своих предположений. Однако пока еще главным противником его не считал. Он даже готов был сделать вид, что ничего не замечает, и если того потребуют обстоятельства, пойти на союз с этим скрывающим свой кашель и свою болезнь, о которых он уже все знал, приятелем Брежнева. Воспоминание о болезни Черненко напоминало о своем собственном здоровье, и прежде чем протянуть руку Устинычу, он попытался, насколько это ему удалось, унять дрожь. Черненко тут же подобострастно подхватил снисходительно протянутую ему руку председателя КГБ. Сухие узкие пальцы Андропова утонули в его потной пухлой ладони. Быстро отдернув руку, он поспешил от что-то говорившего Черненко.

„Черт знает что”, — мог брезгливо подумать Юрий Владимирович, пряча руку в карман и пытаясь лежащим

там платком оттереть оставленный Черненко пот. От взора Устиныча это не укрылось.

Точно соблюдая протокол, в зал вошел Косыгин, а через мгновение после него — Брежнев, по обеим сторонам от которого заняли места две средних лет стенографистки. И хотя уже давно была установлена звукозаписывающая аппаратура, от стенографисток не отказывались. Это была традиция, уходящая к ленинским временам, сохраняя которую нынешнее руководство лишний раз подчеркивало то, что провозглашало повсюду и что придавало ему законность в его собственных глазах: что оно является прямым наследником Ленина. Запись стенографисток считалась официальной, даже если в ней были явные ошибки. Как перед Поскребышевым при Сталине, так и перед Черненко при Брежневе, это открывало широкие возможности.

Леонид Ильич явно был не в духе. Он даже и не пытался скрыть своего недовольства Андроповым и Гречко, которому никак не мог простить то, что во время войны находился под его командой. Теперь маршал, оправдываясь перед своим бывшим подчиненным, сваливал всю вину за побег на проморгавшую агентуру КГБ.

— Если мы их пустили в армию, то пусть и отвечают. Иначе зачем °ни нам? Можем и сами справиться, — язвительно заметил Гречко, чьи слова отражали давнюю неприязнь армии к тайной полиции.

Андропов оправдываться не пытался. Это было бесполезно. Однако

то, что сказал Гречко, запомнил. Пройдет немного времени,и маршала не станет, а жена его во время похорон во всеуслышание заявит, что его отравили. Даже если это и неправда, одно то, что такая мысль могла прийти в голову жене высокопоставленного советского чиновника, лучше всего говорит о характере взаимоотношений на кремлевских вершинах. Но если неожиданная смерть министра обороны пока остается загадкой, совсем не загадка то, что было решено на том сентябрьском заседании Политбюро после побега Беленко .*

По заданию Андропова придумывается такая версия: летчик-де сбился с курса, и вот теперь японцы держат его вопреки его воле, пичкают его наркотиками, и он сам не знает, что говорит. В этой версии следует обратить внимание на одно чрезвычайно важное обстоятельство. Андропов предполагает в действиях противника то, что сделал бы сам. Он-то уж наверняка напичкал бы попавшего в его руки какими угодно наркотиками. Так главный хранитель кремлевских тайн выдает один из своих самых ревностно охраняемых секретов.

В тот момент ему, видимо, изменила его вечная расчетливость и осторожность. Он готов был на все, лишь бы заполучить беглеца обратно. По его заданию агент КГБ под видом сотрудника посольства отправляется на встречу с Беленко.

Беотенко этой встречи не хотел, но японцам надо было показать могучему северному соседу, что они делают все для того, чтобы убедить летчика вернуться.

Едва войдя в зал, представитель советского посольства обрушил на летчика поток слов. Он говорил о том, что в Советском Союзе понимают, что Беленко оказался здесь против своей воли, что ему надо скорее возвращаться и что ему ничего не грозит.

— Никто не заставлял меня произносить никаких речей и никто не давал мне никаких наркотиков, — прервал гебиста летчик. — Я принял решение самостоятельно. — Он сделал короткую паузу и решительно закончил: — Я попросил политического убежища в США и возвращаться не собираюсь.

Он встал и направился к выходу, а вслед ему несся визг потерявшего над собой контроль кагебиста: ’’Предатель! Ты от нас не уйдешь!”

В то же самое время Станислав Левченко, чье официальное положение токийского корреспондента „Нового времени” служило лишь прикрытием его разведывательной деятельности, получил срочное задание из центра. Надо было немедленно выяснить, что успел рассказать Беленко и что японцы намерены сделать с самолетом. Особенно Москва была обеспокоена судьбой сверхсекретной электронной системы, позволявшей отличить свой самолет от чужого.