Последние каникулы, Шаровая молния
Шрифт:
Ветер нанес на чердачный песок тонкий слой земли, и у растрескивающихся стен уже укоренились тонкие деревца; жесткая высокая трава росла под открытым небом, и какие-то лишайники ютились в сырых углах. Сгнившие тряпки, сломанные стулья, проржавевший и рассыпающийся остов дивана лежали в мало-мальски прикрытых углах, а все открытое пространство было обжито неприхотливой жизнью - травой, деревцами, злой короткой крапивой, жирующей на прахе материи.
Он с удовольствием познавал, что по освоенному травой песку можно смело шагать, твердо ставить ногу, а под сыроватой голью трещат
Мишка, разочарованный неудачей - он верил, этот невысокий толстун, обрастающий диким черным волосом, что монахи спрятали где-нибудь здесь камешки и монетки,- поднялся из глубины подвала на крышу и все так же упорно стал простукивать киянкой печные трубы, кирпичные стены. В одной из труб он вскрыл пустую нишу. Когда свет нырнул в нее, ограниченную первозданно розовыми кирпичами, Мишка долго бессмысленно разглядывал что-то в ее глубине, а потом со вздохом сел на песок.
– Чего разлегся?
– буркнул он.- Не надеешься, что ли?
– Неинтересно стало,- лениво сказал Кузьмин.- Ну его, клад этот! На фига тебе деньги, Мишк?
Мишка недоверчиво и даже как-то обиженно посмотрел на Кузьмина.
– Придуриваешься?
– Он насупленно оглядел Кузьмина.- Для жизни. К морю, например, съездить. Одеться вот, как ты. У меня папаша не генерал...
– Ты давай папаш не трогай,- предостерег его Кузьмин. И, помолчав, сказал: - На такую жизнь и заработать можно.
– Ага!-Мишка сплюнул.- Уродоваться!
– Если клад не найдешь, будешь ведь уродоваться?
– Как все,- угрюмо согласился Мишка.- Не повезет- я на север от папаши смотаюсь.
– Мишк!
– сказал Кузьмин, начиная хихикать.- Я, наверное, дурак - мне денег совсем не хочется... Знаешь, Крестна рассказывала - и деньги у нее были и удовольствия всякие, а счастья не было, одни хлопоты.
– Счастье в труде, да? Это мы учили!
– Ну, а в чем?
– В достатке, уважении,- объявил Мишка.- Ну, в личной жизни...
– Каком, чьем уважении?
– спросил Кузьмин. Ему и в голову не приходило, что насупленный Мишка все так точно знает.
– Чего ты привязался? Ну, самоуважении - подходит?
– сказал тогда Мишка и еще потратил много лет, работая тяжело и яростно, дозревая до этого смысла.
Они приняли в свою компанию Алешку - в качестве эксперта-историка,- и тот, весьма начитанный, указал им места в парке, где следовало бы покопать. Кузьмин нахохотался до слез, слушая деловой разговор своих компаньонов - так серьезны они были, так рассудительны.
Вечерами, после того, как больных загоняли в палаты, засидевшихся картежников, а то и замершую в укромном уголке
Они много спорили - заканчивался десятый класс, двое собирались поступать в институты,- лениво ковыряясь лопатами в тяжелой, сырой земле, дурачились. Алешка до икоты боялся вкрадчивых вечерних шорохов и, когда копать и куролесить надоедало, рассказывал им жуткие истории, а они, переглядываясь, шуршали ветками за своими спинами, попугивали его.
Иногда Алешка читал им свои стихи, и завороженный Мишка и притихший Кузьмин были первой его аудиторией.
О, предначертанность случая!
Однажды Мишкина лопата странно скребнула в земле. Они бросили свои шуточки и принялись копать всерьез. Обнажилась округлая стенка бочонка. Ручками лопат они стучали по ней, вызывая глухой звук. Они оглядывались, начали суетиться. Шепотом поспорили-монастырская казна или монастырское винцо?
Уже смеркалось, и они заспешили: подкопав бочонок, откатили его в сторону, заметили, переглядываясь, что внутри него что-то перекатывается.
– Дубовый!
– быстро ощупывая бочонок, сообщил им Мишка.- Солидно заховали. Значится, так, как договорились: мне - половина, вам - другая!
– Д-давай открывай,- заикаясь, бормотал Алешка.- Торцевой обруч сним-ай, дурак.
Им пришлось выламывать дно. В темноте в узкую щель разбитого дна ничего не было видно; они толкались вокруг бочонка, руки их суетились.
– Ну-ка, Леха, снимай куртку, постели - я на нее добро вывалю,- распорядился потеющий Мишка.
Алешка подчинился; втянув голову в плечи и подавшись вперед, он зябко обхватил себя руками. Ноги у него дрожали.
Мишка перевернул бочонок, и что-то, стукаясь о стенки, высыпалось. Сгрудившись, все трое сели на корточки перед бочонком, и Мишка осторожно отвалил его.
– О-о-о!
– схватился за щеки Алешка и, опрокинув Кузьмина, сиганув через него, высоко подпрыгивая, ринулся в сторону, прямо на освещенные аллеи парка, навстречу переполошенному собачьему лаю. Было слышно, как он икает, ломясь через кусты.
Воспоминание о выражении Мишкиного лица в ту минуту всю жизнь вызывало хохот у Кузьмина.
– Атанда!
– на карачках отползая, шепнул Мишка. Он кинулся к монастырской стене.
На коричневой подкладке Алешкиной курточки белели разъятые косточки детского скелетика, а поодаль - части маленького черепа.
Кузьмин, сначала тоже подавшийся в сторону, еще посидел над ними, ожидая возвращения ребят, а потом, все сильнее разбираемый смехом, пошел домой. За чаем (по обычаю, все жильцы вечером собирались на кухне - пить чай) Кузьмин прыскал, и пьяненький дядя Ваня, распаренно-красный, чисто выбритый по случаю пенсии, ласково ему кивал, и Кузьмин уже совсем было собрался рассказать им эту смешную историю, но Крестна, царившая за столом, взглядом пресекала его попытки.
– Тот пьяный, хоть и старый, а ты как себя вел!
– отчитала она Кузьмина в комнате.- Что за пересмешки!