Последние каникулы, Шаровая молния

Хахалин Лев Николаевич

Проснулся он в сумерках, задохнувшись - верхний край ниши обрушился, и он, как в коконе, сжатый со всех сторон сеном, стал задыхаться. В панике разбрасывая руки и ноги, он пробился наружу.

Густеющая серая пелена, поднимавшаяся от земли, затягивала, душила стожок, закладывала уши. Он испуганно потыкал рукой, ощутил льющийся неслышный дождь. Потом, сквозь вату в ушах, едва расслышал его шелестение снаружи стожка ив сене. До лица постепенно дошла сырая прохлада, и, успокоенный, он расслабился.

Надо ночь перебиться, а утром идти искать какой-нибудь ориентир-просеку, линию связи или еще что-нибудь,

медленно подумал он. Спи, уговаривал он себя, спи, включатся инстинкты, и ты выберешься.

Но сон не шел. Значит, подумал он, не нужно спать, значит, надо о чем-нибудь думать, вспоминать что-нибудь нежное, теплое и хорошее, но не дом, не мою крепость, где играет сейчас моя аккуратная девочка с ясными глазами.

Он перевалился на бок, едва не выпав из ниши, и сразу же почувствовал боль в боку. Плеврит, понял он.

Поднял руку и, задевая потолок своей норы, притащил ее к лицу. Оно горело, и двухдневная щетина ощущалась, как сквозь перчатку. Неловко нащупал пульс, сосчитал его, сбиваясь несколько раз. Циферблат часов горел ярко и ровно. Секундной стрелки он не видел, хотел отмерить время по движению минутной, но рука уже устала, онемела, упала.

Какой я длинный, подумал он, не ощущая ног - они вытягивались куда-то за стожок, растворялись в темноте. Почему им не холодно? Пять часов еще до рассвета, сосчитал он. Постой, какое же сегодня число? Удивился: зачем мне это? И возразил себе- значит, нужно. Вчера, да, день назад, я подумал о сегодняшнем дне.

Чей-то день рождения?

Он напрягся. А-а, вспомнил медлительно. Я смотрел на звезды и подумал о гороскопе. Герасименко привез из Японии свой гороскоп и биоритмы. Я засмеялся, напомнил им всем: "Человек умирает близ даты рождения". Вот оно. А ты - хитрая машинка, мозг, сознание, с придыханием сказал он про себя. Плоть моя страдает, а ты сам по себе.

А может быть, тебе это неинтересно? Что же сейчас общается со мной-часть тебя, обращенная ко мне,- душа? Или ты сам со мной играешь, нет, сам с собой! Ты ведь не спишь никогда, все что-то варишь, а утром подсовываешь мне готовую программу поведения. Внушаешь мне, что ты - сознание! А под ним, машинкой,- темная пещера, мрак клубка инстинктов. И мягкая интуиция, кошка черная. Ночь - самое время жалить и кусаться. Ничего себе название - "подсознание"! Что, боишься сдохнуть? Будоражишься! Ну, давай, дам тебе волю, действуй!

Кузьмин прикрыл глаза, вслушиваясь в себя, как когда-то давно, на чердаке монастырского корпуса. Пока в нем жила настороженность, ничего не происходило, но потом пришло тепло, он задвигался во сне - теплая темная река быстро несла его, невесомого, в себе, легко покачивая, весело с ним играя, мимо незнакомого голого берега прямо под густую лиловую тучу с розовым брюхом, закрывшую весь горизонт. Вода все теснее обхватывала его, чернела; по ее поверхности пробежал глянец, и тут звонко ударил гром. Кузьмин поднял голову, радостно улыбаясь. И в сиреневом тумане надвигающейся лиловой стены дождя увидел выпавший из чрева тучи ярко-красный шар. Шар покрутился под тучей, а с ее сырым глубоким выдохом оторвался, стал падать на реку. Кузьмина пронзило множество острых игл, и, опираясь о воду, ставшую упруго-твердой, он начал подниматься из воды, с силой притягиваемый этим, уже оранжево-красным шаром; с его головы и пальцев навстречу шару потекло голубое пламя. Тело обретало невесомость, исчезало. Шар, вертящийся, корчащийся,

приблизился вплотную, заливая переплясом оттенков все вокруг, слепя глаза и все сильнее согревая грудь, и уже сердце останавливалось в предчувствии желанно-страшного соприкосновения, слияния, когда в последний миг Кузьмин дернулся, убоявшись, и шар с громовым ударом лопнул, взорвался, отшвыривая Кузьмина с волной, расколовшей реку до дна, на берег. Кузьмин ощутил сотрясающий удар, пришедшую из глубины тела боль, ледяной холод - и задохнулся в блаженном бесконечном вдохе.

Он открыл глаза. Полный беззвучный мрак окружал его. Под щекой была земля и вялое преющее сено. Он задвигался, собирая свое тело в комок, чтобы подняться и снова лечь в нишу, и, уже встав на четвереньки и с трудом приподняв голову, услышал крик. Крик монотонно повторялся, не давал собраться, сосредоточиться, и вдруг Кузьмина приподняло, швырнуло на ноги: господи, подумал он, а ведь это ребенок! Он вслушался и узнал детский крик.

Шатаясь, припадая на колени, он потащился на этот крик. Через несколько метров он остановился, сел на землю, хватаясь за грудь, и прислушался. Крик исчез.

Галлюцинации, понял Кузьмин. А клиника-то пневмонии - хоть в учебники!.. Кто же зовет меня, Анютка? Нет, она здесь, во мне. Олежка? Бедный мой мальчик, неуспокоенная душа! Я помню, я все помню!

...А Олежка в последнюю ночь как будто выплыл из какого-то сна. Глаза его просветлели. Он захотел, чтобы включили свет в палате.

Он водил глазами по скудной обстановке, как бы запоминая ее, перебирал медленными непослушными пальцами марки и значки, натасканные Кузьминым и Вадиком, а потом попросил убрать их в коробочки. Он ревниво проследил за тем, как сестра уложила его сокровища, равнодушно позволил сделать себе уколы и отвернулся к стене.

Вадик и Кузьмин остались в клинике и на эту ночь; Вадик, устроившись у себя за столом, что-то писал, роясь в Олежкиной "Истории болезни", а Кузьмин, забравшись с ногами на кровать, тупо дремал, изредка вздрагивая и роняя голову. Свет настольной лампы не задевал его, а заснуть всерьез он все-таки не мог.

– Ну, все!
– вздохнул с удовлетворением Вадик и потянулся.- Осталось только три строчки написать.

– А что это?
– безразлично спросил Кузьмин, не открывая глаз.

– Посмертный эпикриз,- бодро сказал Вадик.- Ну, чего ты так смотришь?

– А ты... деловой,- с усмешечкой протянул Кузьмин.- Время - деньги!

– Не... раскисай,- отозвался Вадик.- И потом... жизнь есть жизнь. У меня завтра много дел,- сказал он озабоченно и устало.

– Да я разве что... А если бы я не сунулся со стимуляторами, а? Может быть?..

– Ну, хватит!-резко сказал Вадик и встал.- Он обречен. И был... И теперь... Дать тебе снотворного?

Когда сестра, робко постучавшись, вошла и сказала: "Андрей Васильевич! Он вас зовет",- Кузьмин, прижимая руку к левому боку, побежал в палату. Вадик догнал его в тихом темном коридоре, крепко взял за плечо, заступил дорогу.

– Не ходи.- Он говорил тихо, потому что рядом сидела сестра.- Пойду я.

– Я должен, понимаешь, должен!
– забормотал Кузьмин.

– Вернись,- вглядываясь ему в лицо, попросил Вадик.

– Пусти!

Вадик оглянулся на сестру, и она, вышколенная, ушла куда-то.

– Я тебя предупреждал - не привыкай к нему! Прошу тебя - поезжай домой. Я позвоню.

– Ты что?
– еще сильнее бледнея, сказал Кузьмин.- За кого ты меня держишь?

Вадик досадливо мотнул головой.