Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Намечается противостояние: у Дмитрия Пригова, из-за его личного презрительного отношения к герою, в стихах господствует грубый комизм, низовой смех, у Эдуарда Ли­монова — глубокий трагизм. Все зависит от авторского ос­вещения одних и тех же народных архетипов. В результате у Пригова, к примеру, в его стихотворении «Куликово» зву­чит издевка над русскими:

А все ж татары поприятней

И имена их поприятней

Да и повадка поприятней

Хоть русские и поопрятней

А все ж татары поприятней

Так пусть татары победят.

(«Куликово»)

С

использованием тех же приемов, тех же стилевых и смысловых перепадов, того же низового слова из-под пера Эдуарда Лимонова в то же время, где-то в 1971 году, появ­ляются на ту же тему совсем другие стихи. Так что и андег­раунд у нас был разный. Пример тому лимоновские «Чингизхановские гекзаметры»:

Поднять бы огромный весь сброд.

На Европу повесть. И тихие мысли питая

С верблюда следя продвиженье без пушек.

Без армий, а силами мирных кочевий.

Прекрасных французов достичь. И окончить

Их сонную жизнь.

………………………………………………………….

Мы взяв Византию. Сквозь Грецию

Скорым пробегом. В пути обрастая. И шлюпки

Беря, корабли, в Италию двинем.

Чумой заразим Апеннины.

Все реки достав. И выпив до дна

До безумных нагих пескарей...

Лимонов не против татар, но и татары у него идут в об­щем русском имперском строю. Меняется отношение по­эта к себе и себе подобным, к своему народу. Впрочем, все так и получилось в жизни, по лимоновским гекзаметрам, только не наш имперский сброд: «калмыки татары узбеки, и все кто нерусское ест...», а афро-азиатский сброд силами мирных кочевий уже почти раздавил и Францию, и Америку. Увы, мы опоздали с нашим мирным нашествием. Уже давят и нас самих...

Но какова ранняя идейная направленность осознанно­го эстета Эдуарда Лимонова? Пожалуй, тут его эстетство смыкается с эстетством Николая Гумилева или с таким же имперским эстетством Павла Когана:

Но мы еще дойдем до Ганга,

Но мы еще умрем в боях,

Чтоб от Японии до Англии

Сияла Родина моя.

(«Лирическое отступление», 1940—1941)

«Всякие дивные мысли», посещающие голову просве­щенного, влюбленного юноши Эдички Лимонова, особен­но после трагедии любви, наполнены взрывом ненависти к благополучному, жирному, сытому буржуазному миру, от­чаянием и болью отверженного человека и пока еще экзи­стенциальным вызовом вольнолюбивого, брошенного, ни­щего и оборванного героя. Он уже боец, но пока еще боец- одиночка. Готовый шахид для любого восстания. Он уже шахид, но у него еще нет своего восстания. Воин в чужих станах.

Кажется в Аравии служил

После пересек границу Чили

И в Бейруте пулю получил

Но от этой пули излечили

Где-то в промежутках был Париж

И Нью-Йорк до этого. И в Риме

Он глядел в средину тибрских жиж

Но переодетым. Даже в гриме

Боже мой! Куда ни убегай

Пули получать. Стрелять. Бороться.

Свой внутри нас мучает Китай

И глазами желтыми смеется...

(«Кто-то вроде Лимонова...», 1980)

Так

он шел к своему внутреннему Китаю. Мировой ко­смополитический театр жизни со временем становится для него чужим. Он отстраняется от него. Он отстраняется от самого себя, всячески выживающего в чужом для него ми­ре. Он и в себе видит чужбину, которую надо преодолеть в поисках своего национального Китая. Преодолеть своего отрицательного героя в себе самом, любителя всевозмож­ных модных тусовок, искателя эстетских приключений и знакомств со знаменитостями. Это изживается или убива­ется в себе самом наповал.

Мой отрицательный герой

Всегда находится со мной.

Я пиво пью — он пиво пьет

В моей квартире он живет

Мой отрицательный герой...

Его изящная спина

Сейчас в Нью-Йорке нам видна

На темной улице любой.

(«Мой отрицательный герой...», 1980)

Конечно же, и у Эдуарда Лимонова, как у любого сто­ящего русского поэта, есть свои учителя и своя тради­ция. Прежде всего заметно влияние Велимира Хлебни­кова, которого он ценит чрезвычайно высоко, выше Александра Пушкина, о чем и пишет в газете «День литературы» (2003), приводя достаточно убедительные аргументы в пользу своего выбора. Эдуард Лимонов спра­ведливо считает, что у нас в России Велимир Хлебников явно недооценен. Обнаружилось еще одно поле сражения с друзьями-либералами. Неизменной четверке их кумиров — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева — он неизменно противопоставлял свою величину совсем другого порядка и измерения — Велимира Хлебникова. От Хлебникова и любовь к русскому языку. К русской теме как к чему-то личному и необязательно пафосному.

Россия солнцем освященна

Москва и зданиев верхи

Стоит в зиме непротивленна

Поди ее воспеть смоги!

(«Ода Сибири», 1973)

В поэзии Эдуарда Лимонова всегда заметна направлен­ность текста на самого себя, уход в собственные страдания и переживания. Никогда не господствуют внешние при­знаки земного бытия, без чего, скажем, не обходились ше­стидесятники. У Лимонова трудно понять, какое стихотво­рение написано еще в Москве, какое уже в эмиграции в США, а какое в Париже, разве что последние тюремные стихи 2003 года выделяются своей тюремной семантикой. И лишь неожиданно, между прочим встречаешь в стихах: «Вся седьмая авеню / шепчет тихо «Схороню...» или же «...бросил вдруг в Сену бутылку араб / грек откусил свой кебаб», и становится ясно место написания стихотворения. Зато воспоминания о России, русская тема в эмиграции развивается, ширится, маленький человек Лимонов все больше воспринимает себя как русского человека, как рус­ского национального поэта. Уезжал из России эстет, уезжал вместе с молодой женой, рвущейся в западные салоны, уез­жал вослед за друзьями Кабаковыми и Шемякиными:

И коль уехали ребята

На Запады в чужую глушь

И я уеду. Что же я-то!

Прощайте вы — мильены душ!

(Там же)

В эмиграции Эдуард Лимонов очень быстро обнару­жил, что и друзьям не до него — заняты собственным вы­живанием, и идеалы не в моде, все определяет страсть к на­живе, абсолютно чуждая Эдуарду Лимонову.

В Америке как в Бухаресте