Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Отлетают письмена

Письмена мои — подолгу

Заживете или нет?

(«От меня на вольный ветер...», 1967—1968)

Его ярко звучащие письмена придали больший вес его ярким поступкам. Писателя Лимонова в охотку слушала вся страна в начале перестройки, а затем уже колонны молодых нацболов поверили ему как своему вождю, по сути доверили ему свои жизни. Не есть ли это высшее признание поэта?

Кажется, первым, кто обратил внимание читателей на то, что сквозь эксцентричный эстетизм

Эдуарда Лимонова прорывается сама жизнь со всеми ее проблемами, прорывается трагическое восприятие и автора, и его эпохи, был Иосиф Бродский. Будущий нобелевский лауреат на­писал очень верное, отнюдь не дежурное предисловие к лимоновской подборке стихов в журнале «Континент»: «Обстоятельством же, отличающим Э. Лимонова от обэриутов и вообще от всех остальных существующих или существовавших поэтов, является то, что стилистический прием, сколь бы смел он ни был... никогда не самоцель, но сам как бы дополнительная иллюстрация высокой сте­пени эмоционального неблагополучия — то есть того ма­териала, который, как правило, и есть единый хлеб по­эзии...»

Потому и сбежал Лимонов подальше от своих эстетст­вующих и прожигающих жизнь в пустоте концептуальных приятелей, что отринул их пустоту. Его вела энергия та­ланта.

Этот жизненный трагизм, это эмоциональное неблаго­получие передается даже в ранних стихах Лимонова, напи­санных еще как бы по законам архаичной примитивной поэтики, в духе зарождавшегося тогда в среде андеграунда игрового минимализма, фиксирующего простую реаль­ность слов и жестов, преображающего реальность разгово­ра в поэтический акт. Эта реальность передается осознанно бедным, скудным языком, к тому же пародируется, выпя­чивая наиболее характерные черты своего времени:

Я был веселая фигура

А стал молчальник и бедняк

Работы я давно лишился

Живу на свете кое-как

Лишь хлеб имелся б да картошка

Соличка и вода и чай

Питаюся я малой ложкой

Худой я даже через край

Зато я никому не должен

Никто поутру не кричит

И в два часа и в полдругого

Зайдет ли кто — а я лежит

(«Я был веселая фигура...», 1969)

Конечно, корни такой поэзии можно отыскать еще у капитана Лебядкина42, что ни говори, а; еще одна русская традиция. Но я бы подметил и психологию героя таких сти­хов. Это еще далеко не лидер, не бунтарь, не затворник. Это тот самый маленький человек, которым традиционно занималась вся русская литература. Только раньше и писа­тели-реалисты, и художники-передвижники сочувственно описывали его, а нынче он сам пробует говорить своим языком. Психология маленького человека прочитывается и у других концептуалистов семидесятых годов, в стихах Игоря Холина, Генриха Сапгира, у Дмитрия Пригова в его наиболее интересных вещах. Стихи Лимонова семидесятых годов отличаются, пожалуй, перенасыщенными инверсия­ми, осознанным нарушением естественного порядка слов. Но эта нарочитость, которая могла бы показаться и экс­центричной, на самом деле лишь усиливала трагизм самого существования

героя.

Когда в земельной жизни этой

Уж надоел себе совсем

Тогда же заодно с собою

Тебе я грустно надоел...

(«Послание», 1967—1968)

Так и представляешь себе маленького, худенького рус­ского Чаплина где-нибудь на скамейке Центрального пар­ка в Нью-Йорке, идущего пешком через весь город за оче­редным мизерным пособием.

— А! Так пусть такая личность на себя пеняет

Он и так себе пеняет — оттого моргает

Потому-то на диване он себе дремает

А внутри большие речи речи выступает.

(«— Кто лежит там на диване — Чего он желает...», 1969—1970)

В отличие от своих ранних сотоварищей, от того же Хо­лина или Пригова, Эдуард Лимонов, особенно в эмигра­ции, и в самом деле жил жизнью маленького, несчастного, обделенного и отверженного русского человека. И потому то, что у иных концептуалистов из веселой пародии со вре­менем переходило в открытую издевку, насмешку над простым русским «быдлом», как нынче у Иртеньева или Шендеровича, у Эдуарда Лимонова становилось человеческой трагедией. Он не отстранялся от своего отверженного и брошенного героя, он был им.

«Так. Еще один русский», — сказал про него живущий в США танцовщик Михаил Барышников, отвечая кому-то из своих высоких друзей. Таким его запомнили как в лианозовской компании андеграунда, так и в нью-йорк­ской эмиграции — маленьким, худым, влюбленным и покинутым... Поэту было от чего отталкиваться, было о чем мечтать. Вот и закрепившийся в эмиграции Сергей Довлатов небрежно роняет: «Снова о Лимонове. Он дей­ствительно забитый и несчастный человек. Бледный, трезвый, худенький, в мятом галстучке...» Из таких обыч­но и вырастают бунтари и революционеры, террористы и поэты.

Мелькают там волосы густо

Настольная лампа горит

«Во имя святого искусства»

Там юноша бледный сидит

Бледны его щеки и руки

И вялые плечи худы

Зато на великое дело

Решился. Не было б беды

И я этот юноша чудный

И волны о голову бьют

И всякие чудные мысли

Они в эту голову льют...

(«Мелькают там волосы густо...», 1969)

Маленький человек с великой мечтой. Рахметов или Раскольников? Трагический голос поэта проступает через самые банальные слова, через набор общеизвестных поло­жений, через повторы и реминисценции. В отличие от Дмитрия Пригова, стихами семидесятых годов вроде бы близкого Лимонову, поэт не примеряет на себя чужие мас­ки, чужие образы, а сам сливается со своим маленьким че­ловеком, повторяет его низовые слова, нарочито обедняет до разговорного свой язык, находит незатейливые народ­ные рифмы.