Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

А еще он мечтал получить звание лауреата премии Ле­нинского комсомола. С этим я обращался не один раз к влиятельным людям, и без толку. Расскажу две истории. На одной известной российской выставке картин «По родной стране», где были выставлены и мои работы, я встретился с министром культуры России Юрием Мелентьевым. Ему очень понравились мои работы. Он захотел познакомиться с автором. Я подошел, меня представили такому большому, объемному человеку. А на выставке ходила комиссия ху­дожников, которая отбирала картины на продажу, в основ­ном из своего круга, одного и того же. Прорваться в этот круг было почти невозможно. Так было на всех крупных выставках. И вдруг Юрий Мелентьев, все-таки министр, говорит: «А мне нравится

Сергей Бочаров». Художники из комиссии ему: «Да вы знаете, он еще молодой...» К счас­тью, Мелентьев устоял и убедил, чтобы мою картину купи­ли. А я в это время уже писал портрет Владимира Высоцкого. Я говорю Мелентьеву: «Вы знаете, я сейчас пишу портрет Владимира Семеновича Высоцкого. Он настолько в моем представлении гениальный мастер! И так считают по всей России, и в деревнях, и в поселках, где никто не слы­шал ни про Ахмадулину, ни про Евтушенко. А вот его мы знаем как гениального певца и поэта. Нельзя ли как-ни­будь сделать, чтобы его стихи напечатали? Чтобы дали зва­ние лауреата премии Ленинского комсомола?» Он мне от­вечает: «Я его очень люблю, у меня все его песни есть».

Я точно сейчас не могу сказать, но, по-моему, он назвал око­ло ста кассет с записями. Эта цифра, помню, потрясла ме­ня. Мы-то в глубинке знали ну песен тридцать — пятьдесят. Я удивился, что министр культуры коллекционирует песни Владимира Высоцкого. Обычно о таких высоких чиновни­ках рассказывали, что они буки, серые люди, любители ка­зенщины. Юрий Мелентьев мне понравился. Интересный, мыслящий человек и по-настоящему любящий русскую культуру.

Я, узнав, что он коллекционирует песни Высоцкого, продолжил: «Мне говорили, что стараются и Белла Ахмадулина, и Роберт Рождественский, и Андрей Вознесенский пробить его книгу стихов, и никак не удается».

Мелентьев мне отвечает: «Если бы они хотя бы раз по настоящему захотели издать стихи Высоцкого, у них бы все получилось. Они же вхожи во все кабинеты. Одно их заяв­ление — и стихи Высоцкого вышли бы без проблем. А если бы Юрий Любимов по-настоящему поборолся за присуж­дение премии или звания, а без борьбы такого не бывает, желающих всегда много, то, думаю, тоже ему бы удалось».

Меня это удивило. На очередном сеансе я сказал об этом разговоре Владимиру Семеновичу, он вроде бы про­молчал, но, как я понял, он эту мнимость дружбы с тогдаш­ней литературной элитой начал понимать. Мне кажется, они просто ему завидовали. Его народной славе.

Юрий Мелентьев еще сказал мне, что был такой слу­чай, что предложили дать Высоцкому возможность напеча­тать стихи, но эти именитые друзья заявили, что Высоц­кий — дворовый художник, певец-самоучка без культуры писания и так далее. Это Мелентьев рассказывал в присут­ствии многих людей. Меня это поразило.

Я написал его поющим, на темном фоне и в одежде Гамлета.

Почему? Я признавался Владимиру Семеновичу, что в восторге от его песен, но не вижу в нем как в актере ничего выдающегося. Какая-то искусственность. А я все-таки в это время во ВГИКе учился, много хороших фильмов смо­трел, актеров великих. Он как-то даже внешне не обиделся, наоборот, дал мне с женой билеты на «Гамлета». Мы при­шли, видим, что он на гитаре играет, я подумал, что в теат­ре он такой же, как в кино.

Но когда я посмотрел спектакль, когда увидел его Гам­лета, я был потрясен. В спектакле он меня поразил. Я изме­нил о нем мнение как об актере. Хотя в кино до сих пор стиль его игры мне не нравится. Неорганично все; как ни парадоксально, но я не вижу в нем киноактера, он театра­лен во всем. Есть же театральные актеры, и великие, кото­рые были бы смешны в кино со своей декламацией. Так вот, в театре Высоцкий выше всяких похвал. Я и попытал­ся в портрете передать состояние актера, вошедшего в об­раз Гамлета. А уже позднее, после его трагедии, осознав, как ему мешали многие его якобы друзья, я изобразил удав­ку на шее, и с двух сторон эту удавку затягивают те, кто нынче клянется, что всю жизнь ему помогали. Они этот узел постепенно затянули до конца. Я считаю, что они при­ложили много усилий

для его гибели. Они унижали его, не считали ровней себе.

 В.Б. А с самим Владимиром Высоцким ты не говорил на эту тему? Сама идея «Высоцкий и его демоны» появи­лась уже после его гибели или еще при его жизни ты об этом задумывался?

 С.Б. Я-то многое при его жизни не знал. Многое не по­нимал. Но кто-то же его сначала спаивал, а потом накачи­вал наркотиками. Или тихо помалкивал. Ведь никто же всерьез не боролся за него! Я мало знал его друзей, но не видел от них помощи Высоцкому. Был случай, когда мы были в редакции модного тогда журнала «Юность». Я же по наивности, не будучи другом его, но зная от него о страст­ном желании напечататься, позвал его с собой на открытие выставки художницы, моей хорошей знакомой, в помеще­нии журнала «Юность». Этакий вернисаж популярного журнала. Я его уговорил поехать со мной, посмотреть хоро­шие офорты, но сам мечтал познакомить Высоцкого с главным редактором журнала «Юность» Андреем Дементьевым. Я подвел Дементьева к Владимиру Высоцкому, а сам держал в руках тетрадку с его стихами, от руки записанны­ми самим Высоцким.

Говорю Андрею Дементьеву: «Вы же главный редактор, вы можете несколько страниц в журнале дать для стихов Высоцкого». И протягиваю ему тетрадку. А он как-то фа­мильярно так отвечает, похлопывая Высоцкого по плечу: «Пописываешь все...», — и эту тетрадку взял у меня. Но так эти стихи и не появились. В них не было ничего запрещен­ного. Что мешало всем этим Дементьевым?.. Вот такие бы­ли у него друзья.

 В. Б. Ты, Сергей, сказал, что полюбил песни Высоцко­го еще в сибирской деревне. Интересно, чем притягивал к себе Владимир Высоцкий простых сибиряков, кондовый русский люд?

 С.Б. Я думаю, что он интуитивно чувствовал душу про­стого народа, его настроение, его интересы. Он чем хорош? Тем, что великолепно знал простых людей, чувствовал их. Окружающие его поэты мнили себя интеллигенцией, эли­той, простых людей чурались. Они не задевали души этих простых людей. А Высоцкий был наш, я чувствовал всегда в нем близость к таким простым людям, он ведь и убегал от своей интеллигенции, от своего театра то с моряками, то с шоферами, с золотодобытчиками, с летчиками. Ему с ними было интересно. Думаю, этой своей народностью он и до­бился такого признания у всех. Ведь он прославился не среди своей элитарной братии, его народ поднял. Вот в чем парадокс. Он вроде бы сам любил такую роскошную жизнь, а писал для народа. И то, что он написал о шахте­рах, о солдатах, о фронтовиках — это прекрасно. Шахтеры чувствовали его своим, моряки — своим, альпинисты — своим. Он чувствовал нерв человека, о чем переживает, чем страдает человек.

Я его спрашивал: «Владимир Семенович, я не пони­маю, вы говорите, у вас мать из интеллигенции, отец — во­енный офицер, они даже за границей жили долго, и детст­во у вас было достаточно спокойное и благополучное по сравнению со многими вашими сверстниками, рожденны­ми в 37 году. Как получилось, что вы так здорово чувствуе­те народ?»

Он мне рассказывал множество историй, как он то с грузчиками где-то загулял, то с бригадой шахтеров куда-то уехал. И везде был свой. Удивительно. Ну а когда он на ги­таре им играл, всегда это вызывало восторг. Я думаю, в его элитном окружении над ним посмеивались за этакое про­стонародье, за его походы в народ.

 В. Б. Вроде бы по этим лучшим песням ему быть бы ближе к Василию Шукшину, к Василию Белову, в их прозе жили его герои, а не в стихах модных поэтов-шестидесят­ников. Увы, с русскими писателями у него близкого кон­такта не было. А те литераторы либеральные, что окружали его, презирали его стихи, простоту его песен, но использо­вали его популярность. Он сам понимал ли это? Говорил ли тебе?

 С. Б. Он был очень осторожен. Или театр его приучил к осторожности, или жизнь, но он был настолько осторож­ный, что редко о ком-то позволял себе резко сказать.