Последние поэты империи

Бондаренко Владимир Григорьевич

Вот потому я сторонник лишь раннего Высоцкого. Какая живость, например, в песне «Их было восемь»: «На восемь бед один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет. Я там валялся, я там валялся...». Это моя послевоенная юность. Я сам любил эти блатные песни. Сам восхищался «Мур­кой». Ранний Высоцкий реанимировал мои молодые го­ды, мою юность. За это я его тогда и полюбил. Но он за­хотел стать кумиром уже выросшего поколения, уже со­рокалетних шестидесятников. Здесь я нахожу уже натяж­ки, неестественность и игру. Он стал работать на потребу, как актер, тонко чувствуя, что надо публике. Через свою Таганку он впитывал как бы социальные запросы интел­лигенции и быстро реагировал на них. Он уже осознанно искал болевые точки общества и стал не то чтобы впря­мую реагировать на социальный заказ, но в подтексте это уже чувствовалось. Это уже не было органичное, легкое, свободолюбивое творчество, что его отличало в начале шестидесятых годов. Это уже была тяжелая работа на оп­ределенные слои общества. Сочинил он, к примеру, та­кую знаковую песню, как «Банька по-белому». И чувству­ется социальный

заказ, который он исполнял. Скажем, еще одна знаковая песня — «Братские могилы». Обрати внимание на фразы «...нет заплаканных вдов, сюда ходят люди покрепче». Это не мог написать фронтовик. Начи­нается фальшь. Крепче наших заплаканных вдов никого в мире нет. Они несли свою женскую судьбу с таким аске­тизмом, с таким терпеливым молчанием, с такими выпла­канными навсегда глазами, что говорить о каких-то «лю­дях покрепче» — это уже легкомысленное, неосознанное кощунство. Да, он не осознавал, что это кощунство, и в этом его беда. Он упрощал всю русскую историю под по­требу своего слушателя. Он уже не творил, а целенаправ­ленно сочинял. Он понимал, что ему надо отозваться на эпоху репрессий, и так, чтобы песня стала близка мно­гим, и смотрите, как он ловко объединяет разного слуша­теля. Вот он сочиняет «Баньку по-белому». На вопросы наших страшных тридцатых годов он готов дать ответ, ко­торый удовлетворил бы все слои общества — и интелли­генцию, и крестьян, и блатной мир. Он создает образ ли­рического героя этой знаменитой и, как он исполняет, по-настоящему трагической песни. Как ты думаешь, кто герой этой песни?

B. Б. Вроде бы уголовник... Хотя и политический то­же... По характеру — блатной, а по деталям иным — откро­венно политический.

C. К. Но это же невозможно было соединить в жизни в те годы. Политические ненавидели блатных, а блатные издевались над политическими. Почитай Шаламова или Солженицына. А он решил сразу удовлетворить всех. «На левой руке профиль Сталина, а на правой — Маринка ан­фас». Конечно же, чистый татуированный уголовник. Блатной человек. И тут же: политический. Кто сидел, тот не мог написать такую песню, да и петь ее не стал бы. Пе­ла молодежь, что-то слышавшая о лагерях. Он делает ги­брид блатного и политического. Очень талантливая, очень ловкая неорганичность. Неорганическое ощуще­ние жизни. Явная театральность. В этом и была запро­граммированность последних, очень популярных песен Высоцкого. Вспомни: «Сколько лесу и веры повалено...» Это же не блатной уже поет, а политический. Но у политического заключенного не может быть на руке выколота Маринка анфас. Такое не выдохнешь разом. Такое лишь сконструируешь. Актерская вещь. Так никогда бы не написал ни Рубцов, ни Передреев, ни Шаламов, ни Жигулин. Высоцкий сам отказался от своей органики, выполняя некий внутренний заказ определенных слоев общества.

B. Б. При этом не будем отрицать, что Владимир Вы­соцкий был чрезвычайно популярен в простом народе, среди моряков и рыбаков, работяг с новых строек и про­винциальных жителей. Кассеты с его песнями крутили в далеких сибирских селах, где не знали ни Вознесенских, ни Таганок, где не читали ни «Наш современник», ни «Юность»... Кстати, Окуджава и Галич никогда так не зву­чали, они были известны среди интеллигенции. Почему его приняли низы? Что в нем было такого, что сближало с народом?

C. К. Он талантливо играл русский темперамент. Это тоже великое дело — сыграть талантливо русский темпера­мент. Окуджава не мог сыграть русский темперамент и рус­ский характер. Галич не мог. А Высоцкий делал это очень талантливо, как артист.

B. Б. Он не случайно играл ярко именно русские харак­теры.

C. К. Да, это так. А что ты думаешь, Жеглов — не рус­ский человек? Высоцкий сыграл крупный русский ха­рактер. И он знал, как играть русский характер. И делал это очень талантливо. Поэтому народ и принял его как своего.

B. Б. Жеглов даже антилиберален по сути своей. Интел­лигенция была поражена такой трактовкой Жеглова. Ведь в книге «Эра милосердия» братьев Вайнеров Жеглов — отри­цательный тип, сталинист, участник репрессий. А Высоц­кий своим Жегловым явно переиграл чисто интеллигент­ного следователя-гуманиста. И народ полюбил именно та­кого Жеглова.

C. К. Конечно, конечно... Это актерский дар. А я счи­таю, что актерский и поэтический дар — это что-то проти­воположное. Я даже стихи об этом когда-то давно написал, лет сорок назад, в начале шестидесятых: «Я не зави­дую актерам, / талантам, гениям, которым / всю жизнь приходится играть, / то воскресать, то умирать. / Сегодня — площадной оратор, / назавтра — царь, вчера — лакей, / должно быть, портится характер, / игру закончит лицедей. / Должно быть, с каждой новой ролью, / со щек румянец соскребя, / все тяжелей, все с большей болью / приходит медленно в себя...» Для русских поэтов никогда не сущест­вовало понятия — прийти в себя. Они были сами собой всегда, и в хорошем, и в дурном. А актеры после игры в то­го же русского человека — медленно приходили в себя. Высоцкий талантливо играл свои роли, и не только рус­ские, а потом приходил в себя. Он приходил в себя из со­стояния фронтовика, альпиниста, блатного, штрафника, спортсмена, из состояния еврейского либерала, которого он тоже вынужденно иногда играл, из состояния дисси­дента... Он вынужденно играл все роли, которые необхо­димы были для завоевания Москвы,

для поддержки все­властной либеральной элиты. Не знаю, близки ли ему бы­ли эти роли, но он их играл для того, чтобы быть своим и во Франции, и в Америке, и с Михаилом Шемякиным, и с Мариной Влади. А что-то другое он играл в салонах боль­ших людей. Не играл же он перед ними крутого антисоветчика и русофоба? Он несколько песен написал явно таких, чтобы знали, кому надо, что и роль еврейского отказника ему не чужда. Умеет играть и входить и в эту роль. Вот по­чему он — не органичный русский поэт. Хотя допускаю, что ближе ему были роли любимых им корешей, крутых русских ребят. Но он не позволял себе развиваться лишь в этом направлении. Он удивительно талантливый актер, умевший играть роль русского человека. И во многих сво­их лучших песнях он сыграл этого русского человека бли­стательно...

В. Б. А ты не допускаешь, что он и заигрался именно в этой роли, перепутал в конце концов роль с жизнью и кон­чил жизнь как чисто русский поэт? Он жил именно по-рус­ски, не жалея себя, он сам добровольно сгорел, уж в этом-то повторив чисто русскую поэтическую традицию. Или он и смерть свою играл? Одно дело по-актерски блистательно сыграть это самосожжение, а потом отдохнуть где-нибудь за границей, как отдыхали после пафосных стихов Евту­шенко и Вознесенский, другое дело — безжалостно играть, как ты говоришь, но играть так, что после игры остается только могила на Ваганьковском кладбище. Если и игра, то какая игра? «Мы тоже дети страшных лет России, / Безвре­менье вливало водку в нас». Давай хоть признаем его чисто русское горение до конца...

С. К. А что ты думаешь, Володя, лучшие еврейские по­эты в России не сжигали, что ли, сами себя?

B. Б. Тут дело не в национальности. Те же Евтушенко и Вознесенский — не евреи, но как не по-русски они берегут самих себя, как вовремя они отказались гореть до предела, до трагического конца, и на рифмоплетстве, на игровых выкрутасах, как нынче Вознесенский, доживут до самых последних седин...

C. К. Ну вот, а чисто еврейский поэт Дэзик Самойлов себя сжигал, потому что знал: в русской традиции, чтобы остаться в русской истории, в русской литературе, нужно себя и сжигать. И жалеть себя нечего. И Самойлов умел это делать. Делал это талантливо и естественно. Действи­тельно, так и получилось у него. В конце концов и в той же Америке какой-нибудь Ален Гинзберг, когда впал в роль битника, он уже не был больше американским ев­рейским благополучным литератором, а сжег себя как битник27... На пламени мирового протеста. Бывает и та­кое.

B. Б. То же самое Борис Слуцкий или тот же Иосиф Бродский... Все в русской поэтической традиции.

C. К. Четкой грани между теми, кто сжигает себя до конца в поэзии — еврей или русский, — похоже, и нету. Особенно в советское время. Инстинктивно понимая, что русская литературная традиция — это самосожжение на пламени искусства, они шли на это. И по большому сче­ту — побеждали.

А сам Осип Мандельштам? Он не был человеком боге­мы. Но он был человеком, который понимал, что жертвен­ность в русской литературе — это необходимое условие для того, чтобы в ней остаться навсегда.

B. Б. Ты говоришь, что либеральные лидеры сделали на Высоцкого ставку после его смерти, но почему же они, об­ладая недюжинной властью в советское время, влиянием в издательствах и журналах, не помогли ему же при жизни опубликовать ни строчки? А как он об этом мечтал! Печа­тался тогда Солженицын, печатался Шаламов, печатался Трифонов, печатались куда более острые вещи, чем, ска­жем, фронтовые стихи Высоцкого, но ему та же либераль­ная элита закрывала доступ в журналы.

C. К. Я тебе сейчас скажу почему. Как ты думаешь, по­чему Высоцкий, желая публиковаться, не шел, допустим, к Вадиму Кожинову, который открыл десятки самых раз­ных поэтов, помогал сотням пробиться в литературу? По­чему Высоцкий не пришел к Владимиру Соколову, почему не пришел ко мне? Почему не шел в «Огонек» или «Моло­дую гвардию»? Его тянуло к либеральному направлению, и от этого никуда не уйдешь. Но его сотоварищи, тот же Евтушенко и Рождественский, были уже людьми массово­го искусства. И они, может, не отдавая себе отчета, пони­мали, что это ненужная им конкуренция. У нас, в нашем русском поэтическом стане, мы всегда были рады любому таланту, который рождался на наших глазах. Так мы были рады Рубцову и, как могли, помогали ему, как я был рад Шкляревскому, как мы были рады Передрееву, Борису Примерову, молодым талантам. Привечали, как могли. Нам было радостно и приятно, потому что это говорило о творческой энергии русской души. В нашем коллектив­ном сознании каждая добавка, каждый новый талант — это наше общее дело. А у них тогда уже были рыночные отношения. Отчетливо сознаваемые или нет, я не знаю. Это далекий от меня мир. Там даже национальность не имела особого значения. У людей массовой культуры все было расписано на большое время вперед. Думаю, что и Вознесенский, и Евтушенко, весь этот круг как бы снис­ходительно относился к Высоцкому и его желанию печа­таться. У тебя уже есть своя слава, своя сфера популярно­сти, не лезь к нам. Это — наше. Наша ниша, наш кусок хлеба. Ты здесь нам не нужен. Ты не брошен. Ты не оди­нок. У тебя есть все. Но ради твоего тщеславия литератур­ного внедрять тебя в нашу сферу мы не хотим и не позво­лим... Я как бы реконструирую ощущения его именитых литературных друзей. Мне кажется, все происходило именно так. Не лучший Евтушенко поэт, чем Высоцкий. Ну, половчей немножко, но не более того. А уж болтливее во много раз.