Последние залпы
Шрифт:
– Подите к черту, - сердито сказала Лена, не принимая полушутливого тона
его.
– Ясно. Посмотри-ка сюда, вперед, - зашептал Горбачев, - вон туда, на танки. Видишь что-нибудь? Поближе ложись, так виднее...
Не ответив, она легла поближе, узким плечом касаясь каменно-устойчивой руки Горбачева, маленькая чужая кобура сползла по ремню, жестко впилась в бок. И это беспокоило ее, как и огненный зрачок месяца над высотами Карпат, светивший навстречу, в глаза. Вокруг синел лунный сумрак. Поле вокруг огневой было полно черных кривых силуэтов сожженных танков. Тошнотворно пахло горелой броней. Метрах в пятидесяти впереди мутно серебрились редкие кустики, справа
– Это немцы, - сказала Лена и откинула волосы со щеки.
– А эти птичьи крики
– сигнал. Я знаю по разведке. Что ж вы, Горбачев, смотрите? Патронов нет?
– спросила она быстро.
– Они же идут по проходу в минном поле. Нашли проход... Разве вы не видите?
Г орбачев прислонился переносицей к прикладу пулемета, молчал так томительные секунды и вдруг, очнувшись, сбоку прищурился на тонкий профиль Лены, - она чувствовала его взгляд, - сказал:
– Думал, мерещится. Мозга с мозгой в прятки играют! Вот гадюки! Значит, или разведка, или поле разминируют? Так? Готовятся?
– И, ожесточаясь разом, подтвердил: - Или разведка! Или саперы!
– И то и другое может быть, - ответила Лена, стараясь говорить спокойно.
– Стреляйте, не ждите. Когда они пройдут по проходу, поздно будет. Тогда будет поздно!
– Эх и умна ты, девка, ох умна-а!
– с восхищенным вздохом произнес Горбачев, посовываясь к пулемету.
– Эх, не будь этой катавасии, раскинул бы я сети, зацеловал бы, заласкал насмерть! Рядом с тобой умирать страшно: кто тебя целовать будет - наши или чужие?
– Не беспокойтесь. Никто.
– А чья ты? А, Леночка? Алешина? Капитана Новикова? Что-то не пойму...
Сказал это уже серьезно, удобнее раздвинул локти, и, прижимая к ключице
приклад пулемета, он ждал длительную минуту, остро прицеливаясь. Она успела заметить бесшумное движение теней в лунном коридоре - внезапно над ухом очередь прорезала тишину, эхо гулкой волной ударило по котловине. Возле самого лица забилось, дробясь, пламя пулемета. В всплесках его мелькали стиснутые зубы Горбачева, прыгали черные волосы на лбу. И все смолкло так же внезапно. Горбачев, не спуская черно-золотистых глаз с лунного коридора, крикнул Лене, еще полностью не ощутив после стрельбы тишину:
– Давай в блиндаж! Сейчас начнут!
– И добавил непредвиденно злобно: Не могу я видеть рядом женщину, тебя не могу! Матерюсь я, как зверь! Слышь!
Она не встала, не ушла, улыбнулась ему понимающе-мягко, взглянув из-за светлых волос, упавших на щеку, потянулась к автомату Г орбачева, взвела затвор, спросила:
– Полный диск?
– И отвела пальцами волосы от щеки.
– Я ведь тоже умею стрелять.
Она выпустила две длинные очереди туда, в светло-дымную полосу между танками, где сникло, прекратилось движение, и снова отвела волосы со щеки. И больше ничего не сказала ему, лишь по-прежнему улыбнулась мягко.
Он смотрел на нее сбоку, снизу вверх,
– Если что случится такое, Леночка, я расцелую тебя. Так я с этим светом не прощусь!
– Глупый, - сказала она снисходительно-ласково.
– Тогда я сама поцелую тебя...
Они замолчали. Смотрели вперед на залитую месяцем дорожку между танками. Молчали и немцы. И было непонятно: почему не отвечали они огнем, ни одним выстрелом, будто не было их там. Отдаленный крик птицы донесся откуда-то снизу, с минного поля, никто не ответил ему. Все стихло. Было в этом затишье что-то необычное, подозрительно-тайное, отзывалось тревожноноющим ощущением в груди.
– Слышите?
– шепотом спросила Лена.
Едва уловимые тонкие звуки возникали за спиной на той стороне озера, они плыли оттуда прозрачным, знойным облачком, зыбко стонали в синеве ночи. Они пели, эти звуки, о чем-то сокровенном, несбыточном. Саксофон звучал целлулоидной вибрацией, перламутровая россыпь аккордеона, женский голос на чужом языке томительно и бесстыдно убеждали кого-то, что мир прекрасен, влюблен, что где-то за тридевять земель есть электрические огни, блеск зеркал и люстр, рестораны, хорошее вино, не забытый запах женских духов, чистое белье, запретные наслаждения: "Потерпи, солдат, пройди сквозь грязь, нечистое белье, кровь, и ты обретешь все это".
– Успокаивают себя, - сказала Лена задумчиво.
– Похоже, и нас. На психику нажимают, - ответил Горбачев и почесал переносицу о приклад пулемета.
– Патефон крутят. Как вчера ночью. Джаз. Эх, Леночка, и давал я прежде стружку, на всю железку!
– Горбачев вздохнул.
– Рестораны любил, музыку, девушек, жизнь любил до невероятия! Да и она любила меня! У нас, у рыбаков, деньги были легкие. Сотни шуршали в карманах. Официанты всей Астрахани знали: Григорий Горбачев с бригадой гуляет. По этому делу на собраниях чесу нагоняли, а сейчас приятно вспомнить! А у меня бригада была - орлы парни, девчатки - красавицы. По две, три нормы давали. Портреты, слава! Потом - земля на опрокид! Поняла юмор этого дела? Знаешь песню?
Стели, мать, постелюшку
Последнюю неделюшку,
А на той неделюшке
Расстелем мы шинелюшки.
Лежа с автоматом, Лена улыбнулась все так же задумчиво. Патефон в немецких окопах стих - исчезло над озером плавающее звуковое облачко, этот далекий раздражающий отсвет чужой несбыточной жизни. Месяц переместился лунный коридор сдвинулся по траве между угольными тенями танков, сузился, сквозил тоненькой щелью. И ничего не было видно там. Стояла в котловине тишина. Только со стороны зарева, встававшего справа за котловиной, над высотой, долетали перекаты боя. Лена сказала полувопросительно:
– Если они прощупали проход в минном поле, то они будут продвигаться здесь. Другого прохода нет?
– Нет.
– Тогда не надо беречь патроны...
Она не договорила, удобнее положила автомат на бруствер, выстрелила торопливыми очередями по тихо-светлой щели между танками. Сделала паузу, ожидая ответного огня. Оттолкнула волосы со щеки, возбужденно сказала Г орбачеву:
– Если это разведка, то их немного. Они могли уже пройти.
Немцы молчали. Снова поплыло звуковое облачко от той стороны озера, сосредоточенно и исступленно выбивал синкопы барабан, китайскими колокольчиками звенели тарелки...