Последний бебрик
Шрифт:
— Хы-хы-хы…
— Это Гришаня Лукомцев, маляр, — представил Василий. — А это, Гришаня, Май. Новый знакомый. Увязался за мной в Таврическом саду. Без ума от искусства.
Май встал, почтительно пожал мокрую руку художника и вымолвил глупо, но от сердца:
— Вы очень, очень хороший мастер.
— Хы-хы-х!.. — вновь странно засмеялся Гришаня, глядя на Мая острыми, как гвоздики, глазками.
— Он глухонемой, — объяснил Мандрыгин, звякая посудой.
Гришаня согласно закивал.
— Как
— А зачем художнику разговоры разговаривать? — резонно возразил Василий, нюхая кусок мыла, пожертвованный старухой. — Ему, художнику, разговаривать вовсе ни к чему. Верно, Гришаня?
Гришаня радостно закивал, ставя кисти в детское ведерко на полу.
— Но… почему же такой художник работает маляром? — возмутился Май. — Ведь он мог бы…
Май осекся, подумав со стыдом: «Что я несу?!»
— Мало ли кто бы что мог, — холодно ответил Мандрыгин. — Вот вы кто по профессии?
— Редактор, — сказал Май; он никогда не называл себя писателем, считая, что это звание надо присваивать посмертно.
— Редактор — это который чужие книжки исправляет?
— Вроде того.
— Что же, все эти книжки — талантливые?
— Отнюдь.
— Вот! Я же к вам не лезу с вопросом: почему все эти ваши хреновые писатели пишут свою хренотень, когда бы могли чем другим заняться, для явной пользы общества. Сортиры чистить хотя бы.
— Ваша правда, — улыбнулся Май.
— То-то. Не выношу риторических вопросов: почему да зачем… Правда, Гришаня? Ты там не куксись, возле ведра. Угощайся котлетами.
Гришаня не стал ломаться — живо подсел к столу, шлепнул котлету на кусок хлеба и принялся жевать, забавно надувая щеки.
— Кушай, Гришаня, — приговаривал Мандрыгин, с любовью глядя в обрызганное краской лицо. — Завтра возьму у Канашкина фотоаппарат и запечатлею живопись твою. — Он пояснил для Мая: — Гришаня в третий раз стены расписывает. Сюжеты — ахнете! Один «Сон Ганнибала» чего стоит! Нельзя же, чтобы все исчезло бесследно. Вот я и фотографирую.
— Вы хотите сказать, что Гришаня всякий раз закрашивает свою живопись и потом заново все расписывает?
— Однако, какой вы тупой! — раздраженно бросил Василий. — Художник должен работать. А где? На заборах рисовать — рыло начистят. Заказ на художество простому маляру фиг кто даст. Образования у Гришани нет — в школе для сирот-полудурков обучался клеить коробки. Я сам испил эту чашу — тоже коробки клеил. Правда, в школе для нормальных сирот.
— Но надо же что-то делать! — безнадежно воскликнул Май, касаясь рукой стены. — Ведь жалко! Жалко!
— Вы смешной, — небрежно сказал Мандрыгин и кивнул Гришане на Мая: — Правда, смешной? Он тебя жалеет!
Гришаня понял и успокаивающе похлопал Мая по плечу.
— Неужели
Гришаня кивнул покорно, и это разозлило Мая.
— Неужели партия независимости любит непременно однотонные стены? — надрывно спросил он.
— На самом деле она любит Караваджо, — съехидничал Василий. — Но скрывает это, опасаясь непонимания электората.
Гришаня, поняв, что говорят о Караваджо, преобразился — перестал жевать, выпрямил спину, приложил руку к сердцу и улыбнулся так празднично, что Май тоже невольно засмеялся.
— Я сам люблю Караваджо, его теплый полумрак, рисунок запредельного совершенства, — почтительно обратился он к художнику. — Но на титана можно смотреть без слез, только с восхищением. Слезы у меня вызывает другой, и в нем есть что-то… — Май подергал ус, подбирая слово, и, не найдя его, мечтательно посмотрел в окно, как будто ждал явления Анаэля.
Все тоже посмотрели в окно, но там, кроме звездной крошки и сахарной луны, не было ничего.
— М-м-м! — замычал Гришаня, тронув Мая за плечо.
— Фамилию требует, — перевел Василий. — Фамилию этого итальянца. Ведь он итальянец?
— Да, флорентиец. Монах. Фра Анджелико.
Гришаня встал и пожал Маю руку.
— Он солидарен с вами, — перевел Мандрыгин и едко умилился: — Надо же, что искусство вытворяет! Все подвластны ему — и академик, и герой, и мореплаватель, и плотник!
— Фра Анджелико такой… непонарошку, — начал с волнением, косноязычно объяснять Май, не отпуская руку Гришани, — такой, знаете ли… как детский вздох…
— Баста! — скомандовал Василий и встал. — Вынужден вмешаться. Конец!
Май с Гришаней разомкнули руки. Василий уже вышел в коридор. Май медлил, уходить ему не хотелось. Гришаня ровно улыбался, и Май с горечью подумал, что, возможно, не оставил не единого следа в его памяти. Мандрыгин включил в коридоре свет и повел гостя к двери, бормоча ржавым голосом какую-то ерунду:
— Я хам. Не обессудьте. Жизнь диктует! Весьма благодарен за помощь. Всегда рад. Надеюсь, дружить домами не будем.
— Но почему? — недоуменно спросил Май.
— А дома у меня нет, — ухмыльнулся Мандрыгин, зло пнув по дороге толстый, наглый мешок.
— Не гоните меня, — от сердца попросил Май, и вдруг у него вырвалось само собою невероятное, фантастическое: — Я могу вам дать роль, главную роль в пьесе!
Василий задумался, стоя у двери. Пыль от мешка возилась над головами. Оба одновременно чихнули, и Мандрыгин осведомился, прыснув ядом:
— Вы — Товстоногов?
— Однако, у вас амбиции! — восхитился Май. — Что ж, имеете полное право. Увы, я не Товстоногов и даже не призрак его. Но пьесу я вам обещаю.