Последний бебрик
Шрифт:
Молчание. Проехали минут пять, и Остапчук вновь заклекотал, но льстиво:
— Противогазы с музыкой не интересуют? Надеваешь, играют марш.
— Похоронный, — припечатал Василий.
Молчание.
— Вась, а Вась, ты спишь? — позвал Остапчук. — Жабьи шкурки не нужны?
— Чего?!
— Чего, чего… для черной магии! В Европе за них удавиться готовы — там жабы дрянь, а у нас — супер.
— Вот и торгуй в Европе. У нас и без шкурок сплошная черная магия, куда ни плюнь.
— Верно, — прошептал Май, вспомнив Ханну настолько живо, что сердце
Они ехали вдоль берега залива. Длинный лунный блик влачился по воде, выхватывая из сумрака то стройную лодку, то пушистый куст или дерево.
— Кинотеатр никому не нужен? — безнадежно спросил Остапчук.
Молчание.
— Мумие из Монголии. Буквально все лечит.
— Из Монголии? — усомнился Май.
— Из нее. Не пожалеете! — клекотнул Остапчук, и машина подпрыгнула в унисон словам.
— Отвяжись от него, — прикрикнул Мандрыгин.
Маю показалось, что артисту стыдно за свое воровство, и он мучается, не зная, как теперь быть.
— Долго еще ехать? — спросил Май, чтобы скрасить тяжкую паузу.
— Согласен, мумие не каждому подойдет, — невменяемо проклекотал Остапчук. — Но может, вам нужна клетка для кроликов? Очень прекрасная клетка.
— Почему это кроликам предпочтение? — оживился Василий. — Они не заслужили, похотливые идиоты! Надо о людях думать, организовывать их как-то. Соображаешь, Остапчук?
— Мы хоть и не кролики, а тоже к порядку тяготеем, — подхватил Май, радуясь краткому партнерству с артистом.
— Гады вы, — засмеялся Остапчук, помолчат и обратился к Мандрыгину: — Ты, Василий, год на мне ездишь. Хоть бы раз участие в коммерции принял!
— Денег нет, — отрезал Мандрыгин.
Май обрадовался удачному зигзагу беседы и вытащил из кармана три купюры: две по двадцать долларов, одну десятидолларовую.
— Вот, я… — небрежно промямлил он, — …я тут подумал… ведь я такой же зритель, как те старушки в Таврическом саду. Они вам заплатили, а я нет. Прошу вас принять…
Он протянул Мандрыгину деньги и отвернулся к окну.
— Что? Зачем?! — испуганно воскликнул тот; голос его взвился и сник.
Май остался с протянутой рукой. Машину трюхало, и дрожали три купюры в кулаке Мая. Слезы выступили на глазах — от обиды, от усталости, от собственной дурости и оттого, что впереди караулил его бебрик, которого требовалось убить, а убивать было невыносимо!
— Товарищ, не страдай, — разнузданно утешил Остапчук. — Так и быть, выручу тебя. Оприходую доллары. Пусть это будет плата за мой каторжный труд. А то год вожу Ваську задаром, а бензин дорожает.
Май не успел вздохнуть, как лишился денег — только потер запястье, оцарапанное железным когтем. Мандрыгин затрясся от хохота, и Май с готовностью засмеялся в ответ. Дальше ехали молча. Машина будто плыла по воздуху. Что это была за дорога среди соснового бора? Куда она вела? Жизнь, выхваченная белесым светом фар из зеленоватой полумглы, была заманчиво-таинственной: дорогу часто перебегали деревенские собаки, мельтешилась мошкара, сумасшедшие бабочки бились о стекло машины. Май вспомнил,
Но вместо ангела на обочине дороги возникла пустая стеклянная будочка; за ней белел шлагбаум. Остапчук на медленном ходу высунулся из окна — отдал честь будке. В ответ она мигнула желтым светом, и Остапчук зычно доложил ей про пассажиров: «Это артисты со мной!» Будка мигнула зеленым, шлагбаум поднялся, и машина въехала в освещенную тихую аллею. Подстриженные деревца по обеим сторонам переливались цветными огоньками. За деревцами то и дело мелькали нарядные низкие домики, крытые черепицей; появилась декоративная мельница, рядом с которой сиротливо сиял голубой бассейн. Наконец «Волга» подкатила к новенькой невысокой часовенке, запертой на замок и опутанной мигающими елочными гирляндами. Тут же высилась аккуратная горка ящиков из-под пива. Откуда-то долетали звуки веселого бесчинства: надрывался оркестр, и хор не то пел, не то кричал. В небо над часовенкой без конца брызгали огни фейерверка.
— Вылазьте, — проклекотал Остапчук.
Он выбрался из кабины, потянулся, присел, встал и закурил, повернувшись в профиль к Маю. Тот не удержался от вопроса:
— Простите мое любопытство, но в нем для вас ничего обидного нет. Скажите, откуда родом ваши африканские предки?
Вопрос не удивил Остапчука и тем более не обидел.
— Я абиссинец или иначе — эфиоп, — гордо представился он.
— Спасибо, — только и молвил Май, приложив руку к сердцу.
— Осенью думаю сходить на Черную речку, — милостиво поведал эфиоп. — Я ведь сам не местный, с Харькова. До сих пор на Черную речку сходить не собрался.
— Монгольское мумие продавать? Или гуцульские топорики? — осведомился Василий, вытаскивая свой узел из кабины.
— На Черной речке — продавать?! — вдруг возмутился Остапчук.
— Пардон! — сделал корявый книксен Мандрыгин. — Оплошал я, ракалия этакий! Не продавать, а ду-э-ли-ро-вать! Дуэль — это на современном языке разборка называется! И что нынче благородному эфиопу делать-то в имперской столице, в Санкт-Петербурге? Ни божественного таланта, ни жены-красавицы, ни цензора-царя. Одна Черная речка осталась. А вокруг дантесы так и снуют, так и снуют!..
При звуке Дантесова имени Остапчук преобразился — благородная статность проявилась в осанке.
— Уж я бы не промахнулся! — клекотнул он и воинственно перекрестился, оттопырив когтистый мизинец.
— Берегите себя! — неожиданно взмолился очарованный Май.
— О-о-о! Началось! — взвыл Мандрыгин. — Опаментайтесь, пан! Это не Пушкин, а Остапчук! Он — шельма! Ну кто его на дуэль вызовет? Ему разве что морду набьют! Если, конечно, поймают… ну от чего, скажите, он должен себя беречь?!