Последний бебрик
Шрифт:
Май получил удар между лопатками от неизвестной руки и шлепнулся на четвереньки, ничуть, впрочем, не рассердившись. Напротив, ему стало весело; блаженная сладость беспечности разлилась по телу. «Эй, беллетрист!» — окликнули Мая из-под бильярдного стола, сдвинутого в пылу драки на балкон и сокрушившего там кадки с растениями. Май послушно нырнул под тяжелый свод стола и увидел в полутьме Мандрыгина и какого-то официанта. Они возлежали на пушистом ковре в позах пирующих патрициев. Между ними, на подносе, красовалось блюдо с золотыми, нежно-хрусткими форелями, и тускло поблескивала пустая скляница. Мысль о том, что не худо бы выпить, искусительно промелькнула
— Василий, а что за казачок с тобой приперся? — спросил он, придвигая на всякий случай поднос к себе.
— Знакомьтесь, господа, — величественно вымолвил Мандрыгин. — Май, мой ассистент, стажер-бандурист. Подает надежды. Решил я дурашке практику устроить — привел сюда, в высший свет. Пусть посмотрит, на ком этот свет держится. — Мандрыгин хмыкнул и, кивнув на официанта, представил: — А это, Маюша, один из таких людей и есть! Чешуйников, старинный мой приятель. Всех миллионеров знает, всех обслуживал, от всех чаевые получал. А прославился он тем, что одного олигарха облил шампанским — вместе с бабой его, в алмазах. И хорошо облил, я скажу. Онемела парочка! А герой наш как ни в чем не бывало спрашивает: «Заказ повторять будем?» Ну, олигарх за такую невиданную отвагу… что, Чешуйников, подарил тебе, а? Что?
— Тысячу долларов на чай и магазинчик вторсырья, — стесняясь и гордясь одновременно, провякал официант.
— Во как! Учись, писатель! — взвизгнул от восторга Мандрыгин. — Это как в сказке: коньки и в придачу весь мир!
— Андерсен, «Снежная королева», — хрипло пискнул озверевший от голода Май и, не владея собой, цапнул с блюда жареную рыбешку.
— Я магазинчик-то продал, — доверительно признался Чешуйников, придвигая к Маю поднос. — Думаю на вырученные деньги гробовую лавку купить, в смысле ритуальных принадлежностей.
— Предусмотрительно, — похвалил Мандрыгин, по примеру Мая схватив форель.
— Мудро, — поддакнул Май, хрустя рыбой, как бездомный кот.
— Да, мы все на пороге вечности. И что в этом контексте может быть лучше, чем гробовая лавка, — продолжил Мандрыгин. — Верно, Маюша?
Май невнятно рассмеялся в ответ. Чешуйников его забавлял: глазки, ногти и зубки официанта были, казалось, сделаны из одного твердого, непрозрачного материала, вроде пластмассы. «Отчего мне так весело?» — подумал насытившийся Май и растянулся на ковре, задев ногой поваленную кадку. Впервые за много лет он почувствовал прелесть безопасного, дурашливого бытия. И Маю жадно захотелось остаться здесь, в этом здании, навсегда — ползать на четвереньках, дружить с Чешуйниковым, носить костюм запорожца, есть жареную форель под бильярдным столом и когда-нибудь умереть — мгновенно, безболезненно, весело под музыку Минкуса, свист и крики пирующей толпы…
— Кре-е-ест! Кре-е-ест! — бесновался снаружи Веревкин. — Кто прикарманит, считай — труп! Язык вы-ырву-у! Руки сломаю-ю! У-у, га-а-ды-ы!..
— Этот Веревкин похож на… Савла, — лениво съязвил Май, обращаясь к официанту. — Вы помните, как написано в Библии? «Савл же, дыша угрозами и убийством…»
— Да ты циник, Май, — сыто укорил друга артист за дерзкое сравнение и поспешил успокоить официанта, который вновь опасливо придвинул к себе поднос, впрочем, уже пустой: — Не дрейфь, Чешуйников. Стажер у меня хоть и с прибабахом, но дрессированный. Не кусается.
Тут сотрапезники увидели босоногую даму в странном платье наподобие кухонного фартука из розовой парчи. Дама нетвердо ползла мимо стола,
— Здравствуй, Маня, — приветствовал Чешуйников.
Но пьяная Маня, не отозвавшись, скрылась за горой поваленных стульев.
— Хорошая она, — вздохнул Чешуйников уважительно. — В прошлом доцент кафедры микробиологии. Сейчас наша штатная гадалка. Карты, руны, кофейная гуща, то-се. Предсказывает исключительно в стихотворной форме, причем на ходу стихи сочиняет. Но правда, когда водки нажрется, то горланит только одно, свою лучшую поэму: «Человек же населен и простейшим, и червем…»
— Лирично, — похвалил Мандрыгин.
— Весьма, — поддакнул Май, болезненно упиваясь всем происходящим.
На дне здания весело буйствовал оркестр. Май мимолетно вспомнил, что в балете под эту музыку пестрая испанская толпа тормошит и подбрасывает высоко вверх Санчо Пансу.
— В человеке все дрянь, кроме скелета, — вдруг прорвало Чешуйникова. — Если скелет не трогать, он сохраняется через века. У него природная прочность. А мышцы и прочее — не сохраняются. Взять для примера египетские мумии. Гадость. А почему? Потому что эти чертовы язычники все тело сохранить хотели, а надо было о скелете в первую очередь думать. О ске-ле-те!
Столь неожиданный зигзаг беседы не просто удивил Мая, а слегка встревожил. В тоне Чешуйникова слышалось неподдельное волнение, даже горячность. Но говорить на странную тему официант более не стал — лег на спину, закинув руки за голову, и замолчал. Рядом прилег брезгливо усмехающийся Мандрыгин. Пенистая музыка Минкуса потеряла стройность — теперь марш тореадоров прерывался невнятным козлогласием — пели не то гости, не то приглашенные хористы. Вокруг биллиардного стола все ползали люди, и стрекотал вдали неутомимый Веревкин…
«Как хорошо, как славно, — подумал Май, тоже растянувшись на пушистом ковре. — Как славно…»
«И при этом ничуть не стыдно, — вдруг жарко подхватил двойник. — И заметь, ничего не надо для большего счастья, ничего и никого». Двойник, казалось, выдавился наружу из Мая и лежал рядышком. Май закрыл глаза и нехотя, вскользь, вспомнил о жене, дочке: «Как они там, в Каневе? Небось ивовые ветки собирают — корзинки плести». О, постная, безнадежная, бессмысленная рутина! Это постылое чувство долга перед семьей! Это чувство вины! И так — до гробовой доски?!. Теперь, когда другая жизнь — необременительная, беспечная — приголубила Мая, лица из прошлого казались скучны, жалки… «…даже ненавистны, — продолжил двойник и молодцевато заключил: — Надо, братец, смеясь расставаться со своим прошлым. Это есть истина — примитивная и понятная, как ночной горшок». Май слабо рассмеялся и, перевернувшись на живот, увидел, что мимо стола вновь ползет невменяемая доцент-гадалка Маня. Голая матрацная спина Мани была облита кетчупом, с платья осыпались розовые блестки.
— Маня, — машинально позвал Май.
Затем случилось невероятное. Пьяная Маня застыла на месте и, поворотив к Маю тяжелое потное лицо с разводами туши под глазами, звонко отбарабанила по слогам:
— Раз-ве ку-пишь ты бес-смер-тие за все свое зо-ло-то? И кто, ска-жи мне, гер-цог, про-даст те-бе его?
Май резко сел, ударившись головой о стол, но боли не почувствовал. Меж тем доцент-гадалка уползла восвояси. Ясно, что фразу про бессмертие она знать не могла: только двое знали ее — Май и Шмухляров. «Плюнь, — успокоил двойник. — Мало ли что среди этого грохота послышится. И знаешь, выпей-ка водки. Ее здесь много, вон, за стульями ящик стоит…»