Последний бой - он трудный самый
Шрифт:
— Герр командант! Гитлер капут! Гитлер капут!
— Это мы знаем. Говорите по очереди. И опустите руки.
— Я буду разговаривать. Я! — на ломаном русском языке заговорил старший из них, лет семидесяти.
Это, как выяснилось, хозяин аптеки, располагавшейся в первом этаже горящего дома. Он был в прошлую войну в русском плену, там научился объясняться по-русски. Второй немец несколько моложе, в прошлом вахмистр шутцполиции, теперь старший в бомбоубежище, что находится под пылающим зданием. Старики были страшно взволнованы. В бомбоубежище, говорили они, находится больше трехсот человек: женщины, дети
— Но сейчас, господин милостивый командант, — продолжал аптекарь, — там все погибнут! Мы вас умоляем спасти хоть детей! О-о-у! — Он со всхлипом вздохнул. — Пусть будет Сибирь. Пусть Сибирь! Но это лучше, чем сгореть в расплавленном асфальте, который, как лава, течет с улицы...
— Козуб, дай им попить, — сказал я ординарцу, заметив, что глаза старика прикованы к фляге, висевшей на ремне.
— Пейте. А вам-то как удалось выбраться из подвала?
— Надо спешить! Мы вышли через воздухозаборную шахту. Через вентиляцию...
— А эсэсовцы там?
— Но что можно сделать? Кроме вас, помочь не может никто. Просим поспешить...— Немцы снова поклонились, разом выпрямились, и, словно в строю, оба щелкнули каблуками.
Да, подумал я, кроме нас, этим несчастным людям никто не поможет.
* * *
Операцию по спасению детей я поручил командиру взвода разведки лейтенанту Тихонову. Знал я, что семья Тихонова погибла от рук немецких карателей на Смоленщине, поэтому счел нелишним напомнить ему:
— Дети есть дети, лейтенант. Не забывай. Надо их вытащить из пекла.
— Фашисты есть фашисты, — опустив голову, буркнул Тихонов.— У нас в деревне в колодец детей побросали, грудничков не пожалели. А сруб сверху досками заколотили. С-сволочи... Палачи. А я должен за их детей своих разведчиков на смерть вести?
Я оборвал лейтенанта и послал в его группу агитатора полка капитана Волкова, чтоб он был у Тихонова вроде комиссара. Но как хорошо поднимал я этого лейтенанта! И у меня в душе все кипело от тяжкой злобы.
В кармане гимнастерки лежало и обжигало сердце письмо из родного бело русского города Климовичи, а там рассказано, как за один только день 7 ноября 1941 года немцы расстреляли в нашем городе все «нежелательные элементы» — обитателей еврейского гетто, семьи партийных и советских работников. Уничтожили «с корнем» — и грудных детей и немощных стариков. Малышей каратели подбрасывали в воздух и, забавляясь, стреляли... Сверхчеловеки.
Во время кровавой бойни в Климовичах погибло немало моих родственников и знакомых. В одной лишь семье моей тетки погибло восемь человек... Я хорошо понимал чувства лейтенанта Тихонова. Да и у кого из советских людей не накипело на сердце за всю эту многотрудную войну! Четыре года мечтали, как придем в проклятую Германию и отомстим за все полной мерой!
И пришли. Помню серое январское утро, когда наши танки, преодолев
Мы шли через редкую рощицу, под гусеницами была уже земля Германии, породившая фашизм и поднявшая знамя фашизма — смерть. Ну-у, берегись, немцы, думалось нам, и каждый помнил свое и общее горе, свои и общие беды и несчастья... И вот прошли пограничную полосу, увидали жилище немцев — домик дорожного мастера. А в доме две женщины — старуха и молодая и трое белобрысых мальцов. В глазах у женщины плещется ужас, в глазах детей — любопытство.
Куда подевалась злость?! Глаза детей будто приняли ее и замкнули на землю.
* * *
— Куда их девать, фриценят? — покусывая губы, спросил Тихонов.
— К нам в подвал. Стемнеет — переправим их через Ландвер-канал. Вас прикроет мой танк.
Я ставил задачу командирам, а рядом смирно стояли немцы-старики, и видно было, что в их головах не укладывается все это... Мой танк тем временем вылез из укрытия и изготовился к бою.
— Ну, камрады, вперед! — Разведчики следом за немцами бросились к дому.
Старики бежали, словно солдаты на учениях: вспомнили, значит, былую выучку!.. Теперь фашисты били вдоль улицы по бегущим не менее чем из трех пулеметов. Вот упал — не поднялся один наш солдат. Открыл огонь танк Костенко. Упал капитан Волков. Убит? Нет, снова вскочил — бежит зигзагами...
Из головы моей не выходили гневные слова Тихонова. И душа все горела, в памяти всплыл сентябрь сорок третьего года, бои за украинское село Котелевка. Ворвавшись в него после трудной атаки, мы едва успели погасить огонь у церкви, обложенной валом сухого хвороста и соломы. Огонь уже был высокий, уже гудел, и так же трещали немецкие пулеметы, рвались снаряды и мины... И как сейчас в Берлине, сквозь грохот боя из церкви выплескивались крики детей и женщин. Старая полудеревянная деревенская церковь была набита людьми, а ее двери и окна накрепко заколочены досками.
Тогда, в сорок третьем, мы вовремя подоспели, удалось быстро овладеть деревней, погасить огонь, спасти обреченных. Еще десять — пятнадцать минут, и было бы поздно... Это эсэсовцы из дивизии «Мертвая голова», мстя за свои боевые неудачи, согнали перед отступлением всех жителей села в церковь. И подожгли. Тогда мы успели.
А сколько раз приходилось видеть пожарища, в которых тлели груды углей, еще сохранившие форму человеческих тел — больших и маленьких? Видели и колодцы, набитые клубочками крошечных детских телец.
Может быть, тот разведчик, что упал сейчас на мостовую, спасает детей, отцы которых — фашисты подожгли церковь в Котелевке? Может быть, прав лейтенант Тихонов?
Вспомнишь — и злоба подкатывает к сердцу. Рука сама тянется к переключателю радиостанции: отозвать из огня хлопцев-разведчиков! Какое нам дело до этих немецких детей, женщин, стариков? Неужели еще за них отдавать свои жизни нашим ребятам? Разведчик упал и недвижим. А рядом, раскинув руки, лежит и старый немец-аптекарь, шляпа откатилась, на поднятом кверху лице поблескивают стекла неведомо как уцелевшего пенсне.