Последний бой - он трудный самый
Шрифт:
— Так люди же...
— Эту «пантеру» мы с крыши подожгли. «Фаустом»,— повторил капитан Луговой.
Что-то с громким шипением выплеснулось через жалюзи моторного отделения. Сразу же люди в танке закричали:
— Хильфе!
Тоненькие язычки пламени, которые стали выпрыгивать из всех щелей, жадно облизывали башню, и краска плавилась, вздуваясь и лопаясь пузырями. Пузыри загорались красноватым пламенем.
Огоньки подымались все выше и выше, люди внутри кричали отчаянно.
Помочь им было невозможно.
Потом над танком пыхнул огонь, и в
Так война кончилась для экипажа этой «пантеры». Кончилась жизнь.
* * *
Не было в то время в Берлине подвала, где бы не укрывалось население. А в этом подвале, кроме детей, женщин и немощных стариков, сосредоточились наши солдаты—огнеметчики.
—. Резерв командира тридцать пятой гвардейской, — докладывает немолодой для своего звания младший лейтенант. — Ожидаем приказа!
— Что, приходилось уже применять? — спрашиваю, глядя на закопченные шланги, тянущиеся от ранцев с горючей жидкостью.
— В домах — нет. Опасно: дети, женщины. Огонь никого не щадит. А против танков и бункеров — бывало... Выжигаем фашистов, как клопов, — из всех щелей. Хорошая штука, только страшноватая. Как врубишь струю…
Дослушать младшего лейтенанта не пришлось: сильный взрыв бросил меня на пол. И словно огненный змей с шипением пронесся рядом, опалив сухим жаром затылок, шею и спину. Слепящая, короткая молния. Перехватило дыхание. На затылке затрещали волосы, едко запахло смоленым. Спустя несколько секунд я понял, что это взорвался огнемет. Видимо, от попадания снаряда.
На мгновение в подвале стало тихо, все увидели: в дальнем углу метался огненный шар — это горел человек с огнеметным ранцем. Пламя охватило его целиком, но огнеметчик был еще хорошо виден, — его опаленное взрывом лицо и черный провал рта. Наверное, в пламени не было воздуха, солдат силился крикнуть, но крика не слышно... После секундного общего оцепенения все, кто был в подвале, шарахнулись от горящего человека к выходу. Смрад горящей плоти заполнил все пространство: помочь уже никто не мог, живой костер пламенел на полу, человек не шевелился. А люди в панике устремились вон из подвала. Казалось, их охватило безумие. Кричали женщины. Кто-то упал, в неровном, пульсирующем свете мелькали багровые лица, блестели полные ужаса глаза.
У лестницы сразу образовалась свалка. А по низу растекалась горящая жидкость и нагоняла людей, поджигала одежду.
— Сто-ой! — Командир огнеметчиков выхватил пистолет, выстрелил в потолок. — Наза-ад. Огнеметы выноси.
Толпа не слушалась. Огонь разгорался быстро и сильно. И паника ширилась. Все рвались наружу, мешая друг другу в узком выходе из подвала.
Огненный язычок лизнул мою руку. Боль была острой, ни с чем не сравнимой. Едкий чад резал глаза, выжимая горячие слезы. Кто-то помог мне встать на ноги. По голосу узнаю: командир роты старший лейтенант Бердичевский. Да только что я сам видел, как ему выбило глаза! Кровь на лице Вердичевского засохла и походила на красно-коричневую маску. Вся его
— Давайте за мной! Сгорим!
— Если не остановим панику — сгорим.
— Как?! Смотрите, что делается. — Бердичевский тянул меня за ремень.
Решение пришло мгновенно, как в бою. Почти инстинктивно я сорвал с ремня гранату Ф-1, зубами вырвал предохранительное кольцо и, подняв «лимонку» как можно выше, заорал:
— Граната! На боевом взводе! Разожму пальцы — взрыв!
Люди остановились, тоже — все сразу. Это был переломный момент, я гаркнул что было сил:
— Смии-рно-оо! Слушай приказ!
Фронтовики понимали: если в подвале рванет Ф-1, конец придет всем — от осколков, взрывной волны. И не выскочить, на выходе — пробка. Стоит лишь моим пальцам разжаться...
— Бердичевский, Козуб! К выходу! Младший лейтенант, вытаскивайте огнеметы!
Кричу (командую!), смотрю на замерших людей, а сам чувствую, как в ладонь врезаются острые грани металла и от гранаты передается внутрь что-то колючее, холодное. Холодок гадюкой ползет к плечу и груди, к самому сердцу.
— Солдат, страхуй меня! — говорю ближайшему бойцу.
Тот, молча кивнув простоволосой головой, поднимает на уровень груди автомат и с лязгом отводит затвор.
— Очистить проход! Огнеметчики, бегом—вперед!
Притихли даже дети. Только тяжелое дыхание людей и треск огня. Толпа попятилась, освобождая проход. Но он еще очень узок.
— Освободить проход! Ну-у...— говорю я уже негромко, но с угрозой и выше подымаю гранату. — Огнеметчики — бегом! Остальным — гасить огонь, телогрейками, ногами, кто чем может!
Наконец-то последний огнеметчик покинул подвал, унося свой огненный груз! Солдаты гасят пламя. Оно, как живое, энергично вырывается из-под тряпок, в которые уже превратились телогрейки и шинели. Теперь надо вывести детей и женщин, киндер унд фрау! Лос! Лос!
— Вы и вы — стать к лестнице, автоматы — к бою!
Дым в подвале все больше, очень тяжело дышать, чувствую, вот-вот упаду... Все готовы сорваться. Стоят — на пружинах. Но соблюдается нужный порядок: накрывшись с головами, закутав в одежду детей, тихо, как мыши, бегут теперь к лестнице немки.
Ко мне протиснулся младший лейтенант — он остался в подвале, хотя мог уйти вместе со своими огнеметчиками. Встал рядом. Кто-то смятой телогрейкой сбивает с моих сапог подобравшееся пламя....
— Выдержите еще немного? — тихо спрашивает лейтенант-огнеметчик. — Рука затекла?
— Сейчас! Подождите, лейтенант! Взять раненых и всем в колонну по одному, на выход — марш! В колонну, по одному! Взять раненых!
Пошли солдаты! Змейкой, по одному. Люди поняли, что к чему. Народу в подвале заметно убавляется, остаются самые сильные. Некоторые надрывно кашляют. У многих лица до глаз закрыты портянками. Прежде чем замотать лицо, иные солдаты мочатся на портянку: так легче дышать!
Мне совсем плохо... А в голове одна мысль: граната! Надо продержаться. Надо продержаться...