Последний бой - он трудный самый
Шрифт:
Почти всю войну на фронте, командовал батальоном, полком, бригадой, побывал в тысячах боев — больших и малых, кажется, должен привыкнуть к виду смерти. Нет... Жалко людей. На фронте умереть куда проще, чем остаться жить. Война сжигает человека в один миг, а в танковом бою — особенно. И сейчас, в этом штурме, глядя на свои танки, я стараюсь мысленно отвести от них снаряды противника, как будто это от меня зависит! Даже мышцы напрягаются: ну-у!.. И возникает воспоминание боя, бывшего два дня назад.
...Ярко-вишневая пологая трасса бронебойного снаряда, разбросав ворох искр,
Экипаж жив: резко отброшена крышка командирского люка, из узкого отверстия протискивается танкист, а с ним вырывается столб коптящего пламени. Танкист уже по пояс высунулся из башни. Это командир танка лейтенант Смирнов, москвич, уже немолодой человек. Он без танкошлема, по лысой голове течет кровь, на фоне огня она кажется черной...
Правый люк тоже открывается, из него пытается выбраться заряжающий. А там, внутри танка, еще два человека... Заряжающему трудно, видимо, он ранен, вылез по грудь и снова проваливается в светящуюся глубину башни, потом опять появляется. Что-то его держит, не дает вывезти, может быть, зацепился за что-нибудь.
Левой рукой он прикрывает лицо, правой пытается сорвать горящий танкошлем. Танкист уже почти выбрался из башни, но вдруг поток трассирующих пуль протыкает его. Переломившись в поясе, он повис на башне, и руки словно хотят дотянуться до земли. Танкошлем упал, горят длинные волосы, пламя мерцает и жадно лижет чернеющее лицо.
Идущий уступом сзади танк старшего лейтенанта Бокова быстро вырывается вперед. Его орудие, развернутое по левому борту, стреляет с ходу, длинными очередями бьют пулеметы, огнем и корпусом своей машины Боков пытается прикрыть товарищей, дать им возможность выскочить из горящей машины, спастись. На войне, в бою каждого кто-то в какой-то момент поддержал или выручил. Нет фронтовика, который не помнит таких случаев. Молодцы Боков и его механик Геннадий Солоницын. Смело и самоотверженно, не медля секунды, бросились на помощь экипажу Смирнова.
Но помочь уже нельзя... Ураганный огонь, охватив всю машину, дошел до боеукладки и баков с горючим. Мощный столб пламени приподнял и опрокинул многотонную башню. Танк с сорванной башней охвачен коптящим, багровым пламенем...
Для нашего полка это был самый последний танк, погибший вместе со всем экипажем в Великой Отечественной войне.
* * *
Чем дольше идет бой, тем тяжелее нам достается каждый метр берлинской земли. Скоро начнет светать, а мы никак не можем ворваться в свой объект. Приходится вводить в бой второй эшелон приданного стрелкового батальона. А это новые потери. Жалко людей, потери у пехотинцев большие. И кто знает, что ожидает нас там, внутри квартала, резерв надо иметь обязательно. Без него — опасно.
Прорыв танков гвардии капитана Липаткина по Вильгельм-штрассе резко изменил боевую обстановку, теперь квартал охвачен справа и слева, противнику тяжелее вести оборонительный бой. Труднее ему подбрасывать подкрепления и маневрировать.
В бою наступил
Внимательно вслушивается в мой приказ командир резервной роты «ИС» старший лейтенант Бердичевский. Именно вслушивается, по-другому не скажешь: вообразите себе человека, голова которого напоминает футбольный мяч, столько на ней намотано бинтов. Бинты загрязнились, на них выступают ржавые пятна крови. В этом шаре темнеют отверстия, за которыми угадываются рот, нос, уши, а в глубине поблескивают глаза.
На такую голову не налазил никакой танкошлем. Наушники и ларингофоны пришлось вынуть из шлема и вбинтовать их прямо в повязку; и гарнитура импровизированного «бинтошлема» болталась где-то у поясного ремня. Но все это позволило старшему лейтенанту почти нормально работать с радиостанцией и пользоваться танковым переговорным устройством.
Правда, сейчас, когда он вне танка, Бердичевский, чтобы слышать и говорить, оттягивал бинты от ушей и рта. Речь его больше напоминала клекот и шипение, чем человеческую. Все же понять его было можно.
После взрыва снаряда и случая с огнеметами, когда он был ранен в лицо, мы считали, что Бердичевский в полк уже не вернется, и ротой вместо него стал командовать тоже отличный и храбрый офицер гвардии старший лейтенант Понькин.
Но вот автоматчики охраны ведут ко мне высокого, худого человека в окровавленной гимнастерке — без документов и с забинтованной головой... Бердичевского мы опознали с трудом. Оказалось, он попал в медсанбат стрелковой дивизии, там очухался, пришел в себя и... сбежал в полк.
Я ругал его за побег из санбата, а старший лейтенант, пытаясь сохранить стойку «смирно», что-то шипел и виновато разводил длинными руками. Сердиться на него было невозможно, а вид его был и смешной и трагический. Провоевавший всю войну, он считал для себя невозможным выбыть из полка, когда она, эта война, шла к концу. Пришлось оста вить Бердичевского в боевом строю, назначив командиром резерва. Теперь наступила очередь вступать в бой и резерву.
В полку это был уже не первый случай. Я смотрел на командира; и думал: ну сколько же у него духовных и физических сил! Серьезно раненный, имея теперь уже полную возможность и право выжить, почему он сам неостановимо лезет в гущу боя, возможно, и на смерть?!
Приложив руку к забинтованной голове и четко повернувшись кругом, старший лейтенант направился к своим танкам.
* * *
Из подвалов выводят пленных эсэсовцев. Сцепив на затылке руки, они идут мрачной, черной колонной. Наши солдаты молча и ненавидяще смотрят на этих головорезов: сколько же зла они наделали?!
Но пленные — это пленные, и во взглядах солдат я вижу еще и гадливость, презрение. Слышны возгласы;
— Давай, давай, партайгеноссы! Дранг нах остен, шакалы!
Среди пленных странная группа. Высокий офицер в черной эсэсовской шинели с ромбиком «СД» на рукаве и молодая женщина, тоже в форме СС, а между ними — мальчик. Ему лет восемь. Веснушчатое лицо, черная курточка и штанишки, шнурок на груди — вроде аксельбанта. Пальчики тоже сцеплены на затылке...