Последний бой

Федоров Павел Ильич

20

В подлеске тихо и знойно. Время будто споткнулось о Солохин шест и замерло на месте. Полная безызвестность наводит на ребят уныние. Я же, не раз глядевший в лицо своей судьбе, не теряю надежды и абсолютно уверен, что к вечеру шест исчезнет. Я деятелен, внутренне собран, у меня хорошее настроение, потому что во мне укрепилась вера в Дмитрия Сыроквашенского и тетку Солоху. Им просто нельзя было не верить.

По очереди ведем наблюдение с высотки — это развивает бдительность и в то же время дисциплинирует ребят. К тому же, чтобы

отвлечь их от нехороших мыслей, начинаю рассказывать о боях на Западной Двине в первый месяц войны, о тактике противника под Москвой, о действиях конницы во вражеском тылу, делюсь жизненным опытом, припоминаю смешные случаи, объясняю, к чему приводит расслабленность и беспечность. Делаю я это искренне, с сознанием командирского долга, хорошо понимая, что морально отвечаю за их надломленные концлагерем души. Голод, полное незнание обстановки во вражеском тылу, отсутствие опыта, потеря всякой бдительности — все это могло погубить их и, как выяснилось позже, погубило другие группы.

Наконец кончился еще один трудный день и наступил вечер. Но и он не принес облегчения моим приунывшим товарищам. По-прежнему маячил над потемневшей крышей, меж верхушками старых ветел, конец белого шеста, медленно поглощаемый наступающими сумерками.

Мы сидим вокруг маленького, едва тлеющего Костерина, отмахиваемся от назойливых комаров и молчим. В преддверии еще одного томительного дня разговор, как и веточки в костре, вяло вспыхивает и опять тут же гаснет.

— Ну а если завтра шест так же будет весь день торчать? — Володька, хлебнув дыма, откатывается от костра, ложится на живот и упирается локтями в землю.

— Как минует опасность, она повалит его, — отвечаю я.

— А если не минует?

— Примем другое решение. Пробудем здесь весь завтрашний день и, если обстановка не изменится, вечером перейдем в другое место, южнее Карыбщины. Там безопасней.

— И опять ждать?

— Да. Ждать, Володя! Как же иначе. Терпеливо, до конца. Это же явка, как ты не можешь понять? Сейчас всякая самодеятельность с нашей стороны вдвойне опасна.

— Почему опасна?

Меня начинают раздражать его бестолковые вопросы. Чтобы не сказать лишнее и резкое, я напряженно молчу. Потом, дивясь своей выдержке, тихо отвечаю:

— Тех, кому стала известна хата тетки Солохи, без внимания не оставят. Рано или поздно...— Говорю раздельно и чувствую, что в голосе у меня что-то кипит.

— Ох какой ты, Володька, все-таки дурак,— не выдерживает Рыбакова.— Предположим, махнем мы на эту тетку рукой. Уйдем. Куда? Скажем, нашли лодку, переехали на ту сторону и начали искать партизанский отряд. Как? Заявимся в деревню — и айда спрашивать? Спасибо старшему лейтенанту, что дровишек наломал и грудочкой сложил, а то бы мимо прошли, и не знаю, где бы я сейчас была с вами...— Катя терла ладонью лоб, жмурила глаза.

Попутчики ее понуро молчали, смущенно поглядывая на малое голубоватое пламя костра. Горел мелкий сухой орешник и почти не дымил.

Я сидел у костра и потихоньку точил о камень лезвие ножа.

— Резать, что ли, кого собираешься, командир? — спросил Володька.

— Люблю

острые ножи...

— У вас теперь помощница без ножа режет...

— Помолчи,— не отрывая от глаз ладони, сказала Катя. Всем стало неловко. Молчим. Теплом отдает от нагретой земли и от жарко тлеющих угольков. В чистом небе спелая россыпь звезд.

Вдруг ветки молодого березняка раздвинулись. Человек возник, словно из-под корней выщелкнулся, и бесцеремонно плюхнулся на правый бок, головой близко ко мне, со словами:

— Как поживаете, разбойнички? — Длинный, светловолосый парень, в белой, с короткими рукавами, рубахе умело подбросил в костер несколько веточек, и они тут же вспыхнули и затрещали.

— Живем...— Я нащупал между колен воткнутый в землю нож, сжал рукоятку. Развязность парня, граничащая с наглостью, настораживала.

Ребят моих обескураживала торчащая из кармана рукоятка нагана, синеватые наколки на оголенной по локоть руке парня. По его виду, бесцеремонному поведению он мог быть и полицаем, и лесным бродягой, и провокатором. Когда парень поворачивал ко мне голову, с беспорядочными возле больших ушей завитками на тонкой шее, я совсем близко видел выпяченный кадык. В случае необходимости можно было полоснуть ножом по выпуклому горлу.

«А если он не один?» — с досадой подумал я, злясь на моих попутчиков, что не догадались встать и проверить, что делается вокруг нашего костра и нет ли поблизости других гостей.

— Значит, ищете партизан? — С лица пришельца все время не сходила иронически-надменная улыбка, тлевшая негаснувшими искорками в прищуре глаз. Он явно показывал свое превосходство и свободно пользовался им.

— Ничего не значит...— ответил я и тут же напал на него встречным резким вопросом: — А собственно, кто вы есть? И почему так себя ведете, приятель?

— Мне так нравится,— и, повернув ко мне голову, неожиданно спросил: — Как у вас с оружием?

— Для тебя в полной готовности...

— Даже так? — засмеялся он, не меняя вольной своей позы.— Для меня, значит, есть?

— А как ты думал? Возникаешь как из-под земли, падаешь на бочок... Так ведь можно и не подняться...

— Это, пожалуй, верно. Извините. Кто из вас был у Солохи? — Парень подтянул под себя длинные ноги и встал на колени. Все напускное мигом слетело с него.

— Как тебя, приятель, зовут? — не отвечая на его вопрос, спросил я.

— Лейтенант Леонид Луконцев... Так кто был у Солохи и назвался портным?

— А мы еще недостаточно близко познакомились...

— Ладно, товарищи, оставьте... Я же извинился... Вот принес вам буханку хлеба, луку и табаку.— Леонид вытащил все это из-за пазухи и положил рядом с костром.

— Я был у Солохи, Никифоров!

— Это вы, значит, командир? — Он достал кисет, взял из него щепоть табаку и подал мне.— Какое у вас звание?

— Старший лейтенант.— Взяв свою долю для цигарки, я протянул кисет Володьке, чувствуя, как дрожат у него пальцы и как не спускают напряженных глаз с пришельца Севка и Катя. Сенька стоял на часах и явно прозевал гостя. Услышав разговор, подошел к нам и присел поодаль.