Последний бумажный журавлик

Дрюри Кэрри

Дверь скрипит.

Он медленно выплывает из комнаты:

– Славное, кажется, утро.

И улыбается.

Надолго ли его хватит?

На целое утро? На день?

Время покажет.

Мама волнуется.

– Побудешь дома, Мидзуки?

Я ненадолго.

– Вот еще! Если из-за меня —

нечего дома сидеть! —

грохочет дед. —

Я и один тут справляюсь.

Мы дружно молчим.

Ни слова. Никто.

Мы знаем, что

одиночество —

самое

страшное

для него.

Мама, красивая мама.

Куда она? Ни единой морщинки

на молодом лице.

Я киваю.

Она улыбается.

И мне так тепло и нежно.

Наша вина преследует нас,

Не отпускает, истончает

До пустоты.

Хлопнула дверь,

щелкнул засов калитки,

зазвонили часы.

Дедушка снова вернулся в печаль.

Им завладели

тени из прошлого.

Что же там было?

Что так тревожит его?

Что не дает покоя

сильному дедушке?

Это ведь он учил меня не бояться!

Учил не падать с велосипеда!

Это ведь он вдохновил Мэгуми,

бабушку нашу,

заняться джазовым танцем,

и сам потом вместе с ней

танцевал до упаду.

Он будил меня среди ночи —

показать

звезды

на чистом небе.

Он выигрывал в шахматы

у друзей

и закатывал каждый год

варенье.

Улыбался,

смеялся,

жил

день за днем.

Я скучаю по прежнему дедушке.

Думаю часто о нем.

Он подходит к столу,

смотрит на старую книгу

и проводит пальцами по корешку:

«Волшебства больше нет».

«Я дрянной человек», – говорит он,

выходит

из кухни.

И медленно,

тяжело

ступает к себе.

Я – за ним.

Книги молчат, затаили дыхание.

Что они знают о дедушке?

Что они помнят о нем?

Полка-улыбка,

заваленная томами,

сделалась вдруг гримасой.

Я стою у него за спиной.

«Есть кое-что, Мидзуки.

Я больше не в силах скрывать.

Бабушка знала. —

и он

кулаком

ударяет в грудь. —

Понимала

всю мою

боль.

и мою

вину.

Она помогала мне

вытерпеть это,

перенести.

Теперь ее нет.

Я с памятью – наедине.

Но скоро и я…

Уйду.

И тогда… —

Он поднимает руку

и

раскрывает пальцы,

сжатые в жесткий кулак —

маленький

взрыв. —

Даже память

о ней

исчезнет».

И я чувствую

кожей

его тоску

и отчаяние.

– О ней? – переспрашиваю. —

О бабушке?

Но ведь я всегда

буду помнить ее!

– Нет, – вздыхает он,

наклоняется

и достает из-под кровати коробку.

Колени его хрустят.

– Ты не знаешь, как сильно я виноват.

Но я должен сказать,

должен тебе передать

эту память.

Там, в коробке, покоится книга.

Старше всех, что я видела.

На обложке – ни слова не разобрать,

переплет истрепался,

и ни одной страницы.

Он открывает ее.

Нет, все же

одна страница осталась.

И эту – последнюю —

дедушка вырывает.

Складывает ее.

Загибает один уголок

и другой.

Так сложно.

Так ловко.

Будто он тысячу раз это делал.

– Выслушай все до конца.

А потом – осуждай,

проклинай,

ненавидь меня

или прости,

но сначала —

выслушай

до конца.

Он ставит на полку

бумажную птицу —

журавлика.

– И помни о том,

что услышишь.

Часть вторая

6 августа 1945

История дедушки

Помню, это было за несколько дней до моего восемнадцатилетия. Я лежу на полу в доме моего друга Хиро, разглядываю книгу. Я устал. Вчерашняя ночь оказалась долгой: нас с мамой разбудила воздушная тревога, и мы потащились в бомбоубежище – мы уже знаем этот путь наизусть и даже во сне нашли бы туда дорогу. Вражеские самолеты часто летают над нашим городом, Хиросимой. К счастью, ни одной бомбы еще не сбросили.

Сегодня утром снова гудели сирены, но не сильно. Мы решили, что особенной угрозы нет, и мама отправилась на работу, а я просто радовался редкому отдыху от постоянной борьбы за жизнь во время налетов.

Стрелка часов подходит к восьми. Я вдыхаю теплый воздух ясного летнего дня, и все мои невысказанные страхи, все мое беспокойство уходят с выдохом.

Передо мной книга, и целый день впереди – день с лучшим другом. Значит, все хорошо.

Я дочитал до четвертой главы и перевернул страницу, а Хиро заварил нам улун.