Последний человек на Земле

Джафар Муса

Вдох, выдох, вдох, выдох. Колесо, дорога. Колесо, дорога.

Озноб пробегает по телу. Солнце жжет, но ему все равно холодно.

Неосторожный поворот головы. Солнце мгновенно вонзает острые ногти в глаза, слезы застилают обзор. Он сжимает рукой затекшую шею, чтобы сразу перехватить рвущийся на волю руль. Пользуясь моментом, слюна попадает в гортань, перекрывая дыхание, лишая кислорода, вызывая мучительные спазмы кашля. В ответ он выжимает из поршней ног дополнительное усилие там, где, кажется, сделать что-либо уже

невозможно. Он здесь главный и ему решать, как все будет.

Он бросает вперед вязнущий на липком горячем асфальте велосипед, отхватывая еще несколько метров. Еще кусок, а потом еще. Он вдруг ясно представляет, как под ногой ломается педаль и он с грудой обломков катится вниз на несколько долгих пыльных километров.

Жми на педали.

Сильнее.

Последний, самый длинный кусок трассы. Солнце бьет прицельно и жестко.

Там, у обрыва дорога сворачивает вправо и уходит вниз, словно не решаясь двинуться выше.

Это – его цель.

Долгий, бесконечный поиск себя. Точки нового отсчета. В том, что осталось. Десять шагов до двери. Четыре этажа. Двенадцать ступенек в пролетах. Четыре такта. Вдох, выдох. Километры дорог. День первый. День второй…

Последние метры закончились внезапно. Он их даже не заметил. Цель была достигнута и сразу перестала быть целью.

Только крупный песок под ногами, и несуразное нагромождение скал до самой воды.

Велосипед застыл, упершись в него усталым корпусом. Панорама разворачивалась сразу во все стороны, а в воздухе висели птицы, настраивая крылья на попутный ветер.

За спиной потянулись одна за другой, машины, точно разбуженные металлические жуки. Воздух наполнился пылью и выхлопами.

Мокрая майка жарко липла к спине.

Внизу солнце дробилось осколками в волнах прибоя. Море вдруг показалось таким близким, таким желанным. Стоило сделать только один шаг. Позволить прохладной воде принять его. Успокоить.

Беспокойное солнце опять ужалило прямо в глаза. Оно отражалось не от воды, а от россыпи стекла прямо у его ног.

Он смотрел и не видел. Четыре такта. Ровное дыхание. Близость моря.

Он занес ногу. Он почти сделал этот шаг.

Несоответствие остановило его.

Осколки стекла. Примятый кустарник.

Мир пришел в движение. Дорога гудела, выпроваживая задержавшегося гостя.

Солнце поднималось стремительно, исчерпав лимит ожидания на прощание с одиноким велосипедистом.

Но он уже спускался вниз, цепляясь за крохотные выступы, за чахлые обрывки кустов, загоняя острые песчинки под ногти.

Руки стерты в кровь, кроссовки скользят по гладким и бесполезным выемкам.

Он спускался бесконечно долго, казалось, весь день, а на деле – всего полчаса. Натруженные мышцы кричали от боли. Когда бедро сводила судорога, он со злости молотил его кулаком, стараясь запустить, как заглохший мотор.

Цель уже была видна – разбитая, исковерканная машина, потерявшая любое сходство с шикарной игрушкой, сделанной специально для отлакированных дорог. Гора

бережно держала покореженный остов своими каменными когтями.

Она была там, внутри, словно фарфоровая кукла в коробке, зажатая скомканными внутренностями автомобиля.

А потом он увидел ее глаза.

Живые глаза.

И еще, она схватила его за руку.

Крепко.

Таракан

Во мраке ночи бесконечной

Сверкают звезды там и тут

Жизнь просыпается беспечно

Там, где ее совсем не ждут…

Таракан, как и полагается представителю его рода и племени, жил на кухне, в дальнем укромном углу, за печью – там, как известно, и теплее, и безопаснее, да и съестное перепадает регулярно. Печь была большой и старой, как, собственно, и дом, в котором эта печь стояла. Добросовестно выполняя свою непосредственную функцию для владельцев дома, она, в то же время, служила надежным укрытием для таракана. Такое положение вещей позволяло таракану и людям жить в неких параллельных мирах, совершенно не подозревая о существовании друг друга.

Встреча этих миров всякий раз, по весьма прихотливому стечению обстоятельств откладывалась, и ни одна из сторон даже не догадывалась, как порою близко они подходили к этому судьбоносному открытию.

И, так как во вселенную таракана никто не заглядывал, уборкой его не баловал, а еда периодически образовывала аппетитные скопления то тут, то там, данное положение вещей принималось им, как данность, некое обязательство, которое взяла на себя его комфортная, заросшая пылью и мелким сором вселенная.

Вряд ли таракан помнил, как и когда он очутился в этом краю молока и меда. И уж он точно не понимал, что его мегавселенная – это всего лишь угол на чьей-то кухне, за старой печью. Если бы мы смогли его как следует расспросить, он бы, вероятно, до крайности удивился самому вопросу, и заявил бы, что жил здесь всегда, и что, все что его окружает, существует только для его блага и процветания. Ему надо только своевременно протягивать свои лапки, лопать, расти и справлять нужду. В его довольно узком (да что уж говорить – микроскопическом) мировоззрении еда и вода являлись сами по себе, были той обязательной составляющей, к которой он крепко привык. Тепло, холод, свет, тьма, бесконечные закоулки, вертикальные и горизонтальные переходы, гладкие и шершавые поверхности, мелкие и крупные предметы были созданы исключительно для того, чтобы ему жилось привольно в принадлежавшем ему и его семейству мире. Кому же в ум придет ставить под сомнение то, чем с успехом пользовались еще питекантропо-тараканы и неандертало-прусаки на протяжении многих поколений?

Мы же, в свою очередь, заглянув в некую книгу фактов и непреложных истин, без труда убедились бы, что вся помпезная тараканья цивилизация была занесена сюда случайно одним из неряшливых хозяев дома всего-то пару месяцев назад. Так что, событие, послужившее началом тараканьей летописи было не более чем казусом, совпадением, случайным чихом на ветру. Смешно, скажете вы, и будете не правы. Ведь как много убеждений, постулатов, гипотез, даже религий имеют в своей основе лишь сиюминутное поверье, затмение солнца или неосторожно отпущенный анекдот.