Последний июль декабря
Шрифт:
В толпе, мертво застывшей, будто замороженной, вдруг возник странный звук, похожий и на всхлип умирающего зверя, и на сип уставшего рыдать младенца. Звук вырвался из-за спин, повибрировал над головами и ухнул вниз, наземь, мгновенно налившись горем и превратившись в истошный бабий вопль.
– Что случилось? – толкнул Юлю в бок подбежавший из мастерских мужик.
– Что-то, – проворчал вместо нее, не оборачиваясь, лишь чуть сдвинувшись в сторону, один из стоящих. – Не видишь, что ли?
На земле лежали пять тел. То, что это именно мертвые тела, а уже не живые люди, было видно по неловко запрокинутым головам и жуткой
– Кессонщики? – выдохнули сзади.
– Они, – кивнул мужик. – Грунт в кессон ворвался, вот и…
– Выжил кто?
– Куды там. Из двадцати восьми человек только пять и подняли. Остальных Нева приняла.
– Правильно старики говорили, нельзя тут строить, – сплюнул давешний плотник. – Мост-оборотень здесь стоял, а на дне…
Юля уже не слушала. Растолкала крепкие спины, упала на колени перед лежащими телами.
– Муж в кессоне был? – спросил кто-то.
Она не ответила. Переходила от тела к телу, вглядываясь в обезображенные водой и удушьем вспученные фиолетовые лица. Первое, второе, пятое…
– А где Роман? – беспомощно обернулась она к толпе. И объясняюще заторопилась: – Он – инженер, сегодня первый раз опускался, хотел сам посмотреть…
– Земля пухом, – перекрестился пожилой мастеровой.
– Какая земля? – взвилась рыдающая растрепанная баба. – Откуда там земля? Утянуло наших кормильцев в самую преисподнюю, и могилку не найти, и батюшка не отпоет… – снова взвыв, она ткнулась головой в землю и заскребла ее, утоптанную и сухую, ногтями, будто хотела прорыть ход вглубь, под реку, в иные миры, так безвременно и страшно отобравшие у нее кормильца.
– Рома, – совершенно не веря в произошедшее, качала головой Юля, – где он? Где те, кто выжил?
– Никто не выжил, девонька, – обнял ее мастеровой. – Поплачь, покричи, все легче будет.
– Рома… – снова шепнула Юля и, тут же без паузы, закричала хрипло и громко, не своим – чужим и страшным голосом: – Роома!
Сама перепугалась собственного крика, аж простыня взмокла от мгновенного пота, обжегшего тело ледяными искрами.
Ночь в окне, лунная морось, тишина.
Приснится же такое!
И тут же накрыло колючей тоской, поволокло по острым камням только что пережитого горя: не сон то был, не сон! Все уже произошло. Или произойдет? Или происходит прямо сейчас? Как понять, как разобраться? Одна – там, тут, – везде. Пылинка, которую подхватил ветер. Не сильный, так себе ветерок, ей и такого хватит. Подхватил и понес из прошлого через будущее в настоящее. Или наоборот. Маршрут значения не имеет. Он неважен, потому что непредсказуем. Потому что все – едино, а ума, чтоб разобраться и понять, – не хватает. И подсказать некому, и спросить не у кого.
Она никуда не выходила из дома, значит, все происходило здесь? В этой крошечной точке огромного мира?
Все та же ночь, луна на том же месте, будто пришпилена кнопкой, стало быть, времени прошло чуть – секунда, миг? И в этот миг вместились века. Так бывает?
И Рома. Она опять его потеряла, едва найдя. Так будет всегда? Находить, терять и снова терять? Должна же быть точка, где они – вместе? Надо ее отыскать. И в ней остаться.
Камень Атакан, Брюс, кессоны, мост-оборотень.
А Литейный, вот он, все еще разведен. Под ним – Атакан…
Когда была совсем маленькой,
«Строительство Литейного моста, прозванного в народе „суровый великан“, сопровождалось многочисленными трагедиями. Вечером 16 сентября 1876 года полужидкий грунт ворвался в кессон, где работали двадцать восемь человек. Многие были погребены заживо. Пятерых удалось поднять на поверхность мертвыми. Через год после этой трагедии, так же вечером, в сентябре, раздался взрыв. Причину установить не удалось. Девять рабочих погибли сразу, остальные оказались погребенными в кессоне. Современники тех событий утверждали, что при строительстве опор Литейного моста погибло более 100 человек».
«Это – четвертый случай самоубийства утоплением за год. Жители показывают, что после того, как самоубийца прыгает с моста, окрест слышен громкий хохот. То радуется ведьма, которую в прошлый мост замуровали по приказу Бирона. Еще жители жалуются, что по ночам из-под моста вылазит всяка нечисть, поганые рожи корчит, да срамные слова кричит…»
«Во время блокады больше всего досталось Литейному мосту. Его, единственный, фашисты методично обстреливали каждый день. За это ленинградцы прозвали Литейный мост „Чертовым“…»
Трезини! Я трогал руками те самые камни, руст. Выпуклые, шершавые. Не знаю, что со мной происходило – они как бы со мной разговаривали и били током. Росси сберег фасад Трезини! Упрятал под несколько слоев краски и штукатурки. Не решился тронуть работу великого учителя. Реставраторы – классные мужики. Когда узнали, что я через две недели приду к ним на практику, дали инструмент и разрешили немного поскоблить. И я! Я! Выявил угол пилястра! Это точно пилястр! С одной стороны правильная грань, другая ушла в стену. Я заорал как сумасшедший, все сбежались. Подтвердили – пилястр. Попросили пока молчать. Боятся сглазить. Обязательно пойдем завтра с Юлькой.
Когда уходили, я оглянулся. У стены, где я расчистил угол пилястра, стоял ТОТ самый мужик. Мы встретились глазами, он снял шляпу и помахал.
Я его узнал. Трезини. Глюк, конечно, но это точно он.