Последний июль декабря
Шрифт:
Всадник тумана
Туман. Невского полотна не видно. Плотные клочья грязной ваты ерзают меж гранита, как космы туч на небе в пасмурный день. Что под ними – вода ли, бездна ли, проход ли в иные миры – не понять. Плеска воды не слышно. Туман. Не только в воздухе. Растопырился в ушах мокрыми заглушками, вытеснил звуки.
Английская набережная щерится из желтогубого рта тремя розоватыми больными зубами домов. Ни серо-голубого особнячка с лепными наличниками, ни желто-зеленого дворца с белоснежным жабо колоннады, ни шоколадно-кремового щеголя с тонким перепояском
Золотую шапку Исаакия будто срубили одним махом вместе с головой, и теперь он похож на раскорячившийся громадный сарай без крыши, окон и дверей.
Туман равнодушен и аполитичен. Отлакированный сенат начисто лишился электрических брильянтов, и его намакияженный фасад смущенно задвинулся в тень, утеряв помпезность и значительность.
Туман, вот настоящий хозяин города! Повелитель страхов и сомнений, властитель вечных болот, до времени затаившихся под асфальтом, гранитом, брусчаткой. Захочет – явит взору своевольный изгиб набережной или дырчатый блин мостовой, не захочет – никто ничего не увидит. Не поймет, как тут оказался, куда забрел, где выход… И есть ли он в этом желтом липучем вареве из неуверенности, тревоги и страха.
Над самой Невой, вернее, там, где она угадывается, вздыбился, удерживаемый невероятным усилием всадника, мощный конь. Скакал во весь опор, ничего не различая в тумане, стремясь поскорее вырваться из его морочных пут, да в последнем прыжке вдруг почуял: рухнет сейчас вместе с ездоком в черную прорву воды и сгинет в ней навсегда, безвозвратно. Спохватился, заржал дико, длинно, надсадно. Раздвинулись, засуетившись, ватные клочья, углядел беду всадник, рванул коня под уздцы, вздыбил, удерживая над бездной, так и застыли оба – на века.
Туман обтекает их снизу, цепляясь за копыта коня, нахлобучивается косматым треухом сверху на гриву, перекрывая всаднику обзор. Отогнать бы рукой мокрые хвосты, очистить пространство глазам, вдохнуть чистого воздуха. Да как? Коня не отпустишь…
– Рома, а ты смог бы изваять такого же Медного всадника?
– Зачем? Он уже есть.
– Ну не конкретно этого, а что-то такое же гениальное…
– Конечно. Сомневаешься? Кстати, он не медный, бронзовый. Медным его Пушкин окрестил.
– Знаю. Его еще и «Всадником апокалипсиса» обзывали, и «Антихристом на коне».
– Эрудицию демонстрируешь? При чем тут это?
– Притом. Медь по астрологии – металл Венеры, а второе имя Венеры – Люцифер. Поэтому Пушкин его и назвал – Медный всадник.
– Юлька, – Рома останавливается, изумленный, – откуда такие сведения?
– Откуда? – девушка тоже ошарашенно застывает. – Не знаю… Ты спросил, а у меня ответа нет. Что-то странное со мной происходит: вдруг вспоминаю то, чего никогда не знала. Как книгу кто открывает на нужной странице, а я просто читаю. У тебя так бывает?
– Только после грибов.
– Каких грибов?
– Псилоцибидных.
– Что это такое?
– Темнота! Галлюциногены. Хоть про это слышала?
– Ты же говорил, что не употребляешь наркотиков!
– Это не наркотики. Народное средство. Шаманы им пользуются, чтоб в тайны прошлого и будущего проникнуть. Кстати, Питер – одно из немногих мест, где такие грибочки плодятся. В Москве
– И что?
– То самое. Употребишь, сколько положено, и жди.
– Чего?
– Изменения сознания.
– Это же опасно…
– Кто сказал? Лежишь и смотришь кино. По собственному выбору. Загадываешь, что хочешь оказаться в восемнадцатом веке…
– Почему в восемнадцатом?
– К примеру. Мы ж с Медного всадника разговор начали, а его когда открыли?
– К столетию царствования Петра, в 1782…
Туман опустился еще ниже и отсек у всадника голову. Теперь мощный торс заканчивался широкими плечами, каких Петр никогда не имел при жизни.
Вот ты какой, Всадник без головы, – поежилась от внезапной жути Юля. – А в кино совсем по-другому. Интересно, Майн Рид сам это видел или рассказал кто?
– Как мы этот пожар готовили! Вроде все учли! А про человеческий фактор забыли.
Ромин голос доносится снизу от самой земли и звучит странно – скрипуче и глухо. Сам Рома – Юля едва находит его глазами средь мути желтых хлопьев – резко уменьшился в росте, будто врос в мостовую, скрючился и напоминает теперь жалкого ветхого старикашку с непропорционально большой бородатой головой и свисающими до щиколоток руками-клешнями. Это неожиданное превращение Юлю ничуть не удивляет – туман. Он коверкает и морочит, делая из красавцев уродов и наоборот. Дурачит чехардой света и теней, выставляет белое черным, оборачивает любовь отвращением, а ненависть – страстью. Она это знает. И ни за что не поддастся обольщению.
– Ты про какой пожар говоришь?
– Да про тот, когда Всадник головы лишился…
Языки яркого пламени видели даже рабочие на нижней Глухой протоке.
– Пожар! – прокатилось по сонной Кривуше.
Взбаламученная криком илистая вода понесла тревогу влево и вправо, выплеснула в Мойку, докатила до верхней Глухой протоки, взбередила Фонтанную. Работы на Екатерининском канале встали.
– Чего горит?
– Вроде Зимний дворец.
– Какой дворец, его ж по досочке разобрали! Такую красоту споганили!
Временный деревянный Зимний дворец, построенный Растрелли для Елизаветы Петровны, и впрямь был разобран несколько лет назад. Екатерина, вступив на трон, не хотела памяти о месте, где приносил присягу гвардии ее царственный супруг, наследник российского престола Петр III. Именно по досочке и по бревнышку уничтожили роскошное творение великого итальянца.
Расколошматили вальяжно вытянутую вдоль Невского анфиладу парадных апартаментов, карточным домиком развалили Эрмитаж, очистили набережную Мойки от жилых и присутственных помещений, скомкали чудный театр, не пощадив ни сцены, ни подсобок. Обратили в прах великолепные наборные паркеты, посшибали со стен изысканную позолоченную и посеребренную резьбу, расколотили расписные светильники, растащили зеркала, сорвали и погнули серебряные канделябры…