Последний из рыцарей
Шрифт:
Господи, не хватало, чтобы он сейчас потерял сознание! На глазах у герцогини и всех придворных! Какой позор!
Ему удалось взять себя в руки. Хильдегард заглянула в потухшие глаза Марины.
— Теперь, моя девочка, никто никогда не выгонит тебя из моей спальни. Никогда! Пока ты не вырастешь и не уйдешь сама.
«Или пока ты не умрешь, несчастная», — подумал Тристан.
Глядя в глаза матери, Марина грустно сказала:
— Нет, мама, мне нельзя жить среди людей. Я убила человека.
Хильдегард покачала головой.
— Ты никого
— По-моему, сейчас лучше не говорить с ней об этом, Ваше Высочество, — вмешался Тристан, — Мы не должны задавать ей вопросов и ни в коем случае не спорить с нею. По крайней мере, пока.
Хильдегард с удивлением подняла на него глаза. Все молчали, не понимая, что он имеет в виду.
— Тебе надо лечь, дитя мое, — наконец сказала она. — Сперва ты примешь ванну, поешь, а потом ляжешь в мою большую кровать. Согласна?
На мгновение лицо Марины озарилось улыбкой, она как будто вновь увидела тот мир, который навсегда утратила нынче ночью, но потом взгляд ее снова потух. Она что-то прошептала.
— Что ты сказала? — спросила Хильдегард.
— Палач, — снова прошептала Марина.
— Палач? — Хильдегард сдвинула брови.
— Палач. Когда он придет? Где он прячется?
Первым нашелся комендант дворца:
— Но у нас сейчас вообще нет палача. Прежний умер месяц назад, а нового мы не назначали, потому что в нем пока нет нужды.
Марина медленно обернулась к нему.
— Теперь он вам понадобится. Раньше он следил за моей мамой. А теперь я убила человека, и пусть он заберет меня. Я не боюсь.
— Ни один палач не посмеет прикоснуться к вам, Ваше Высочество. Даю вам слово. — Комендант сделал усилие, чтобы его голос звучал твердо.
Тристан снова задумался о том, что же произошло ночью в комнате Марины. И не он один ломал себе голову над этим. У многих появилось желание растормошить девочку, заставить ее все рассказать. К счастью, они подавили в себе это желание.
— Марина, я не знаю, кто оговорил меня, но я не совершила никакого преступления, ничего такого, чтобы мне бояться палача. Кто-то просто хотел причинить нам зло, дитя мое!
Марину отвели в покои Хильдегард, вымыли, причесали, накормили. Хильдегард все это время была рядом и не спускала глаз с дочери. Тем временем доктор, комендант и Тристан беседовали втроем в одном из небольших кабинетов.
— Там, наверху, мне стало ясно, что Марина никогда не расскажет нам, что с ней случилось, — сказал Тристан. — Я не привык блуждать в лабиринтах человеческой души, но все-таки понимаю, что она что-то скрывает, в том числе и от самой себя. И это для нее еще мучительней, чем навязчивая мысль о том, что она кого-то убила.
— Неужели вы думаете, что это, будто бы совершенное ею убийство, — еще не самое страшное? — спросил комендант.
— Во всяком случае, мысль об убийстве ее не пугает, — ответил Тристан. — А вот когда я начал расспрашивать ее о событиях минувшей ночи,
Доктор почесал в затылке:
— Вы думаете, что, открыто признаваясь в убийстве, она скрывает что-то другое?
— Да, но бессознательно. Я понимаю, это звучит глупо, и я уже сказал, что плохо разбираюсь в тонкостях человеческой души, однако на башне у меня сложилось именно такое впечатление. Она хочет понести наказание… за то, что убила человека. Притом, что, по-видимому, убийство — для нее не главное.
— А что вы скажете про всю эту кровь? — спросил доктор.
— Это загадка. Доктор, по-моему, вам следует осмотреть девочку сегодня же вечером. Вы скорей, чем кто бы то ни было, способны разобраться в этом деле.
Доктор покачал головой.
— Это бесполезно. Мы с герцогиней уже говорили об этом, но девочка ничего и слышать не хочет.
— Тогда, конечно, не стоит.
— Она говорила о палаче… как об искуплении. Как об освобождении от чего-то, — задумчиво сказал комендант. — Мне кажется, маркграф, вы нащупали что-то важное. Она боялась палача раньше, но не теперь. Теперь она даже забыла причину, по которой боялась его, теперь у нее появилась другая вина — убийство.
— Да, убийство, — хмуро сказал доктор. — Боюсь, мы никогда не узнаем того, что случилось на самом деле и откуда взялась в комнате кровь. Герцогиня говорит, что на девочке нет ни единой царапины, но много синяков. Загадочно. И какое отношение к этому могут иметь поборники истинной власти?
— Простите меня, господа, — раздался у них за спиной женский голос.
Судя по платью, это была одна из дворцовых поварих, она держалась с достоинством, но, в то же время, почтительно.
— Простите великодушно, может, это и не мое дело, но тут есть две девочки, которых, по-моему, вам следовало бы выслушать. Уж не знаю, сумеют ли они рассказать вам то, что хотят, — они напуганы до смерти. Сама-то я толком не знаю, о чем может идти речь, только, сдается мне, дело серьезное. Даже выбранить их язык не поворачивается, в таком они беспамятстве от страха.
— Пришлите их сюда, — приказал комендант.
В покои вошли две девочки, обе они работали на кухне. Младшей было лет восемь, она пряталась за старшую, которой вряд ли было больше двенадцати. Девочки крепко держались за руки.
Тристан угадал причину их робости — они никогда не разговаривали со столь важными господами.
— Ну, говорите, что там у вас стряслось? — приветливо обратился он к ним. — Не бойтесь, выкладывайте все, как есть. Никто не станет бранить вас, даже если вы и провинились.
Девочки переглянулись, младшая кивнула, старшая сглотнула комок в горле и, сделав реверанс, заговорила:
— Милостивые господа, мы слышали, что Ее Высочество, маленькая герцогиня…
— Мы тебя слушаем, — подбодрил ее доктор, когда она запнулась и умолкла. — Если речь идет о маленькой герцогине Марине, это особенно важно знать.