Последний из рыцарей
Шрифт:
Комендант копенгагенского дворца был в отчаянии. Вокруг дворца творилось что-то необъяснимое, окрестные жители жаловались, что у них пропадают кошки и петухи, а однажды вечером из колыбели пропал тяжело больной ребенок. Кому, скажите на милость, мог понадобиться умирающий ребенок?
Поступали и другие, не менее страшные известия. У одной из служанок случился настоящий припадок. Из ее сбивчивых объяснений стало ясно, что она встретила незнакомого человека на темной лестнице, ведущей в подвал. У служанки была с собой сальная свечка, и она разглядела наглое лицо со звериным оскалом,
— А как он выглядел? — спросил комендант, пришедший, чтобы расспросить служанку. Заикаясь и путаясь, она сказала, что он был длинный, как каланча, бледный, как покойник, в монашеском плаще с капюшоном и красивый, как эльф. Кто-то неосторожно спросил, не было ли тут поблизости монастыря несколько веков назад? И тогда служанка просто забилась в судорогах, издавая отчаянные вопли. В ту же ночь служанка исчезла, и с тех пор ее больше не видели. Предполагали, что она бросилась в канал. Комендант был потрясен ее исчезновением и искал ее с таким же упорством, как в свое время — Марину. Но на этот раз девушки на башне не оказалось. Ее не было нигде. Комендант удивил дворцовую прислугу, спросив, была ли исчезнувшая служанка девственницей. Этого они не знали, но полагали, что она была невинна. Только разве могло это иметь отношение к ее исчезновению?
Зима шла своим чередом. Марина еще не догадывалась о своем положении, а у Хильдегард не поворачивался язык открыть ей правду. Она сама целыми днями лежала в постели, и за ней требовался уход. Поручить Тристану разговор с Мариной было немыслимо. Он не подходил для этой роли.
Тристан заботливо относился к Марине, но вид у него всегда был несколько рассеянный, потому что мысли его были заняты одной Хильдегард. Марина большую часть времени проводила со старой экономкой. Экономка, как и вся остальная прислуга в Габриэльсхюсе, была посвящена в то, что случилось с робкой, замкнутой девочкой. Все сочувствовали Марине, но помочь не могли. Марина была совсем ребенком и не годилась в матери, в ней еще не успели проснуться материнские чувства. Рождение ребенка вряд ли могло что-то изменить. Впрочем, все понимали, что нельзя взваливать такую ответственность на несчастную девочку.
Марину бережно охраняли от любопытных глаз внешнего мира. Но Тристан понимал, что одного этого недостаточно. Нужно было подумать о будущем Марины и ее еще нерожденного ребенка. Оно представлялось туманным и пугало Тристана…
Думая об этом, он каждый раз грустно вздыхал. Они с Хильдегард часто говорили о том, что ждет Марину. Решающий разговор состоялся у них в сочельник. Тристан потом часто вспоминал его, на душе у него становилось тяжело, и его охватывала глубокая грусть.
У Тристана вошло в привычку каждый день по нескольку часов просиживать у кровати Хильдегард. В сочельник Хильдегард спустилась в зал и вместе со всеми встретила Рождество. Она полулежала на диване и грустно смотрела на красиво украшенный зал. Даже в Марининых обычно тусклых глазах поблескивали счастливые огоньки.
Поздно вечером Тристан по просьбе Хильдегард поднялся к ней в спальню.
На фоне белоснежных подушек Хильдегард выглядела очень красивой. Она была бледная, изможденная, но когда лежала,
— Спасибо за сегодняшний вечер, Тристан! Даже Марину развеселил устроенный тобой праздник!
— Да, я это заметил. — Тристан улыбнулся. — Я заходил к ней, чтобы пожелать покойной ночи, и сегодня она первый раз не отвернулась при моем появлении.
— Тристан, мне очень жаль, что она так к тебе относится! Ты этого не заслужил.
— Она не виновата. Ей отвратительны все мужчины на свете. Хильдегард, я хотел рассказать тебе, что позавчера сделал кое-какие распоряжения относительно будущего Марины и ее ребенка.
Хильдегард, не понимая, смотрела на него.
— Что ты имеешь в виду?
— Я написал завещание. После моей смерти Габриэльсхюс достанется ей.
— Но Тристан! — растроганно прошептала она. — Как ты мог так поступить? Ведь у тебя есть родные!
— У меня есть только сестра. А она сказала, чтобы я поступил, как сочту нужным. Конечно, я сперва написал ей и спросил ее разрешения. Она понимает положение Марины и не претендует на Габриэльсхюс ни для себя, ни для своей дочери Кристианы. Дочь ее уже помолвлена с одним помещиком в Сконе, у сестры с мужем свое большое поместье, а лишнего им не надо. У нас, Людей Льда, редко бывает больше одного ребенка. Двое детей — это уже исключение, не говоря о троих. Словом, если Марина откажется от Габриэльсхюса, он просто пропадет. Будет пустовать. Или отойдет короне. Мы не должны закрывать глаза и на эту опасность. Его Величество часто лишает старых дворян их имений, я знаю много тому примеров.
— Но ведь и ты сам тоже будешь здесь жить? — испуганно спросила Хильдегард. Тристан помедлил с ответом:
— Да, пока жив.
Хильдегард вздохнула с облегчением. Тристан смотрел на ее лицо, которое так любил, и его переполняла безграничная нежность. У него сжималось сердце при мысли о том, что конец ее близок…
— Хильдегард, я обещал тебе, что никогда не брошу твою дочь. Ты возложила на меня ответственность за нее, и я буду заботиться о ней всю жизнь. Это самое малое, что я могу для вас обеих сделать.
— Да, но…
Хильдегард прикусила губу и замолчала, нельзя было требовать от него большего.
Однако Тристан читал ее мысли. Несколько раз они издалека подходили к этой теме, но, не смея говорить об этом открыто, каждый раз обрывали разговор.
Оба понимали: Марине требовался не только дом, где бы она могла жить в будущем, ей требовался и защитник. Она была опозорена, и злые языки будут преследовать ее всю жизнь, если никто не оградит ее от них…
Но Тристан не мог произнести тех слов, которых ждала от него Хильдегард.
Она долго не спускала с него глаз. Ей было известно, что дни ее сочтены, и никакая сила не может продлить их. Ее терзал страх за Марину.
Со слезами на глазах Хильдегард прикоснулась к руке Тристана, она плакала от стыда — еще раз ей приходилось униженно молить о помощи.
— Тристан… Это нужно ради счастья моей дочери…
— Я понимаю, Хильдегард, — с тоской проговорил он. — Но ведь я люблю не ее…
Он замолчал и отвернулся. Она всхлипнула, и этот звук поведал ему о ее удивлении, робкой надежде, искре радости… Наконец, она взяла себя в руки.