Последний из удэге
Шрифт:
— Недобрый, недобрый народ, — усмехнулся Сурков. — Ты скажи им, чтоб они его лучше из отряда выгнали, коли он с винтовкой обращаться не умеет… Пошли обедать.
XXV
Алеша Маленький, сильно соскучившийся и проголодавшийся на съезде, весело крутил ежовой своей головой и без умолку говорил о том, какой им Аксинья Наумовна, должно быть, приготовила обед и какой Сеня, видать, умник, если не согласен с Сурковым, и что хорошо бы поспать после обеда.
Сеня, пересмеиваясь с ним, расспрашивал
Справа от них потянулся редкий дощатый заборчик, за которым виднелись уходящие в глубь двора, заросшего ярко-зеленой муравой, одноэтажные деревянные корпуса больницы, за ними виднелись лесистые, пробрызнутые солнцем склоны горного отрога. Потом они поравнялись с каменным зданьицем, тоже в глубине двора, с ведущей к зданьицу липовой аллейкой и большой цветочной клумбой перед зданьицем. В тени аллейки на скамьях сидели больные и раненые с костылями, с забинтованными ногами или руками.
Возле распахнутой калитки партизан с рукой на перевязи другой, здоровой рукой, держал за кофту красивую, статную сиделку в белой косынке, шедшей к ее черноглазому, с острым подбородком лицу.
— Не уходи, Фроська! — просил он. — А то, ей-богу, за тобой пойду…
— Больным и раненым на улицу ход воспрещается! — смеялась она. — Да ну, пусти, меня дома дети ждут… Здравствуйте, Петр Андреевич! — поздоровалась она с Сурковым, стрельнув в него своими черными глазами.
— Здравствуйте, — ответил он, не глядя.
— Эх, нет в тебе, Петя, обращения, — шутил Алеша Маленький. — Эдакая красота, а ты: «Здравствуйте»… А она еще выхаживала тебя раненого.
— А что ж мне прикажешь делать?
— Я бы нашел, что делать, ежели б она на меня так поглядела. Да куда там! Не глядит. Я хоть и красивый, да маленький… Вот и квартира наша, — сказал Алеша Сене, указывая на обширный деревянный дом с резными карнизами и высоким резным крыльцом, выходящим на улицу.
Прямо за домом, видный с улицы, раскинулся до самого отрога большой плодовый сад — гордость Владимира Григорьевича Костенецкого: сад этот был разбит и посажен им по специально выписанному из Германии руководству для садоводов-любителей.
Они вошли в полутемный коридорчик, деливший дом пополам. Дверь в конце коридора была открыта; виден был угол русской печи; тянуло запахом всяческого варева и жаренья. Простоволосая, худая, чисто одетая старуха в белом переднике, с засученными рукавами, высунулась в дверь.
— Пришли? — радушно сказала она. — И то заждались. Сейчас подаю…
— Я подсоблю тебе, Аксинья Наумовна!
Алеша Маленький, подмигнув Сене, побежал на кухню. В просторной угловой комнате, с громадным буфетом у стены, стоял застланный клеенкой стол, накрытый на семь человек.
Высокий и чудаковатый старик в сапогах, со свернутой набок черной с проседью бородкой, которую он каким-то беспокойным движением то и дело захватывал горстью, ходил по комнате нетвердой,
— …Это такой народ, вокруг пальца обведут… — простуженным голосом сказал горняк с пышными русыми усами в тот момент, как Сурков и Сеня вошли в комнату.
Другой горняк, с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками, завидев Суркова, робко привстал, теребя в руках фуражку, но, покосившись на своего развалившегося на стуле товарища, снова сел на краешек стула.
— Какой народ? — спросил Сурков.
— Владимир Григорьевич о сходе вот рассказывает…
Сурков, не дослушав, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату.
— Вон вы живете как!.. — Сеня оглядел приборы в две тарелки, вилки, ножи, металлические ложки, стеклянные солонки — предметы, от которых он давно уже отвык. — По-буржуйски живете, — шутливо говорил он хрипловатым смеющимся голосом, здороваясь со всеми за руку.
— Остатки прежней роскоши, так сказать… Костенецкий, — назвал себя старик со свернутой набок бородкой и по-совиному поглядел на Сеню.
— Вот и хорошо… А я, в аккурат, с сыном вашим познакомился…
— Но-о, Сережу видели? — вдруг по-детски рассияв, воскликнул Владимир Григорьевич. — И что? Как он чувствует себя, этот юноша?
— Здорово чувствует, по-моему. Мы с ним прямо, можно сказать, подружили…
— А кончился сход? — спросил Сурков, с мылом и полотенцем в руках появляясь в дверях из соседней комнаты.
— Как же, как же… — торопливо сказал Владимир Григорьевич.
— Как выборы?
— Да я вот рассказывал товарищам… — Владимир Григорьевич беспокойно схватился за бороду. — Благополучно, в общем… Список наш почти целиком прошел, но Казанка они все-таки вставили и выбрали небольшим, правда, большинством…
— Как же вы допустили? — холодно спросил Сурков.
— Позвольте, как же не допустить, если барышничество он оставил, и сын у него в партизанах, и он бесплатно снабжает партизан мясом? — сказал Владимир Григорьевич, не замечая того, что он приводит те самые доказательства о необходимости выбрать Казанка, которые на сходе приводили ему сторонники Казанка и которые на сходе он яростно опровергал.
— Сдали, значит? — усмехнулся Сурков.
— Сдал? — покраснев носом, сердито сказал Владимир Григорьевич. — Я считаю неуместным это замечание. Я сделал все, что мог… — Он обиженно отвернулся к окну.
— Какой Казанок это? — спросил Сеня, вспомнив просьбу Гладких.
— Местный кулак, барышник, — резко сказал Сурков, — а теперь вот делегат повстанческого съезда. Очень хорошо…
— А я скажу, товарищ Сурков, его, и правда, трудно было не допустить, — вставил горняк с пышными усами. — Я его очень даже знаю и все село их знаю. Первый он человек у них. В старое время у кого скорей всего мужик подмогу находил? У Казанка. Он, понятно, наживался на том, да разве они понимают? И перед начальством он первый был заступник. Приставов он, правду сказать, не терпел…