Последний из удэге
Шрифт:
Однако часть своего радостного ожидания Сеня распространял и на Владимира Григорьевича и иногда участливо спрашивал его: много ли раненых в больнице и часто ли обращается за помощью местное население.
— Немного… Бывает наплыв… — жуя передними зубами, сердито отвечал Владимир Григорьевич.
— Ну, уж как хотите, дорогие товарищи, а только масса требует!.. — говорил Бутов, вконец обозленный Алешей Маленьким.
— Масса требует! — вдруг сказал Сурков, вздымая из-под бугров на лбу свои холодноватые и злые глаза. — Масса требует!.. Не доказывает ли это, какая у нас хорошая масса и какие мы плохие руководители? — сказал он,
— Ничего похожего… — тоненько сказал Алеша Маленький.
— …а другой готов подставить под удар основной костяк движения, чтобы сначала был разгромлен этот рабочий костяк, а потом и все движение, и считает почему-то, что он выполняет требование масс. Уж лучше бы нам, право, помолчать о массах…
— Правильно, вот правильно! — надтреснутым голоском воскликнул вдруг горняк с жидкими волосиками и покраснел до слез.
— Ну, чего правильно-то? — недовольно протянул Бутов. — Поглядим, что на руднике споешь… И неужто ты, товарищ Сурков, считаешь, мы не понимаем, что нужно! Да трудно нам… Попробовали бы вот сами поговорили!..
— А я так и думаю сделать, — спокойно сказал Сурков. — Почему бы, к примеру, Сене не пойти? Как ты смотришь? — обратился он к Сене.
— А отряд как?.. — растерялся Сеня. — Да надо если, пойду. Много ли только сделаю? Мне ведь хорониться придется — узнают меня там…
— Да, уж там теперь бережно надо: полковник Ланговой чисто метет! — усмехнулся Бутов.
— Если б со мной еще парня какого толкового, — размышлял Сеня, — чтоб мог свободно и по столовкам походить, и в квартиры заглянуть.
— Парня толкового?.. А Мартемьянов с Сережей когда придут? — спросил Сурков.
— А верно ведь! — воскликнул Сеня, обрадовавшись возможности пойти с Сережей. — Не сегодня-завтра придут…
— И прекрасно…
— Это другой разговор, это я понимаю! — обрадовался и Бутов.
— У меня на квартирке можно стать… — шепотом через стол говорил Сене горняк с жиденькими волосиками. — Квартирка моя под самой под тайгой и без подозрения… Только вот девчонка у меня Наташка, больная она… — добавил он с застенчивой и жалостливой улыбкой.
— Не стеснит она нас, лишь бы мы ее… — ответно улыбался Сеня.
— А вы как? — спрашивал Сурков Владимира Григорьевича. — Ничего, что Сережа пойдет?
— Он человек вполне самостоятельный, — сухо ответил Владимир Григорьевич.
— Да вы уж не обиделись ли? А может, огорчились, что Казанок прошел? — Сурков чуть заметно улыбнулся. — Стоит ли?.. А где Елена Владимировна? — вдруг спросил он.
— Гуляет, наверно, она сегодня не дежурная…
Сеня, услышав это имя, быстро поднял голову и взглянул на Суркова.
— Кто такая Елена Владимировна?
— Сережина сестра… — отвернувшись от Сени, сказал Сурков…
"Что с ним?" — подумал Сеня, с удивлением замечая, что лицо Суркова вдруг по-мальчишески густо покраснело. "Вон оно что!.. — вдруг подумал он. — Вон оно что…"
И мотив «Трансвааля» снова зазвучал в Сене.
XXVII
Семка Казанок, простившись у школы с Кудрявым, шел по улице, знакомой ему до каждой травинки.
Кучки людей у ворот при его приближении начинали перешептываться и поворачивались к нему. Встречные здоровались с ним с различными оттенками уважения
И то, что все эти люди были тем самым противопоставлены ему, то, что он был одинок среди этих людей и как бы стоял над ними, не только не пугало и не огорчало Семку, а наоборот — именно это и составляло главный интерес его жизни и двигало всеми его поступками. Вне такого отношения людей к нему жизнь теряла для него всякую цену и смысл. Он всегда ощущал в себе ту внутреннюю силу презрения к людям и к человеческой жизни, силу, которая могла толкнуть его на что угодно, даже на уничтожение себя, лишь бы не сравняться с другими людьми и не дать им восторжествовать над ним.
Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен высоким, в два человеческих роста, сплошным забором, над которым выступали только железная крыша большого жилого здания и деревянные крыши служб и сараев. В былые времена ворота были всегда на запоре, двор был полон злых, некормленых псов. Теперь в главном доме жили партизаны, собак они перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь.
Когда Семка вошел во двор, в глаза ему бросилась картина общего беспорядка. Снятая с передка телега валялась у самых ворот, двор был давно не метен, засорен щенками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цигарки, которую он держал в углу рта, играл на гармони. Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе колол дрова, высоко взмахивая колуном. Под длинным навесом, отбрасывавшим тень во двор, двое партизан снимали шкуру с громадного мускулистого быка, подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были в крови, и земля под быком тоже была залита кровью.
Весь этот беспорядок на дворе, то, что чужие люди хозяйничают в доме, то, что партизан колет отцовы дрова, а другие свежуют лучшего голландского производителя «Гартвига» из отцова стада, — все это очень развеселило Семку.
— Неплёхо, вижу, зивёте, — сказал он весело. — Здравствуйте, хозяева!..
И он небрежно покрутил тонкой, девичьей своей ручкой.
— Гляди-ка — Семка…
— Ходи-ко к нам на крылечко!..
— Что под Ольгой слыхать?
— Некогда мне, — я целовек подневольный… Помыться бы только да вшей вытряхнуть…
И он, склонив набок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой походочкой, вразвалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам предложивший свой дом партизанам, жил на заднем дворе в старой избе, поставленной в год переселения, около тридцати лет назад.
Окна в избе были закрыты, но оттуда доносился гомон многих людей. Мачеха, прямая и строгая, как монашка, сидела на завалинке. Рядом с ней, опершись на клюку, сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У ног нищенки лежал мешок с подаянием. У нищенки было загорелое морщинистое лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят все святые нищенки, — что ей было видение, что наш грешный и суетный свет кончается.