Последний канцлер

Родин Игорь Олегович

Пушкин: И что же?

Горчаков: Торжество содержания над формой. Только представь… Эмоций – и правда, никаких. Зато в нем вся мощь государства, вся необъятная территория нашей империи! Циркуляр при всей своей литературной неказистости приводит в движение армии, его сухой слог заставляет сдаваться города и отрекаться царей от престола.

Пушкин: О, да это прямо ода циркуляру! Поэзия, да и только!

Горчаков: Зря

иронизируете, господин пиит!

Пушкин: Да где уж нам! Мы такому высокому слогу чужды. Мы на земле копошимся, в пыли и прахе.

Горчаков: Все-таки скверный у тебя характер, Пушкин! Как был, так и остался. Поколотить бы тебя, как в былые годы. Ну, да ладно. Расскажи лучше о себе. Чем занят? Ну, кроме того, что пьянствуешь по ночам и играешь в карты.

Пушкин: Да что я могу тут делать? Только писать. Если ты не забыл, я всего лишь опальный, ссыльный поэт…

Горчаков: Ладно сиротой прикидываться. Ты, конечно, талант. В стихотворстве лучший из нас. Но в том, что сослали, сам виноват. Пасквили возмутительные писал? Писал. С Воронцовым свару затеял? Затеял.

Пушкин: Это он затеял!

Горчаков: Не ври. Кто за его женой волочиться вздумал? Я б за такое вообще пристрелил. Ну, или морду набил.

Пушкин: Получается, он испугался.

Горчаков: Кто, Воронцов? Герой войны? Человек, оплативший из личных средств все счета русской армии, когда она стояла в Париже?

Пушкин (морщась): Это только слухи.

Горчаков: Не слухи, дорогой мой. Оплатил. Несколько имений продал. Каждый завтрак и обед самого последнего русского солдата. Я бы, например, вообще ничего платить не стал. Да еще б и высечь приказал на площади тех, кто пришел требовать оплаты за наших солдат. Они бы мне еще за сожженную Москву ответили. Лавочники.

Пушкин: Выходит, Воронцов глупость сделал. Зачем платил?

Горчаков: Может, и глупость. Да только каковы понятия о чести! Знаешь, Пушкин, в Европе любят рассуждать о чести и достоинстве, кичиться традициями. А как до дела дойдет, или тем более денег… Тьфу! Ни чести, ни достоинства нет и в помине. Уж поверь мне. Мораль и честь у них карманные: вынимают тогда, когда понадобятся.

Пушкин: Я что-то в этом роде предполагал.

Горчаков: Правда?

Пушкин: Конечно. Почитываю на разных языках. Хотя в заграницы не езжу. В основном по родному отечеству перемещаюсь. Часто даже не по своей воле.

Горчаков: Скажи

спасибо, что не в Сибирь сослали. Добывал бы руду сейчас где-нибудь под Нерчинском. Прогресс – он в постепенности. Смуту разжечь и кровью страну залить, как французы при Робеспьере, – дело нехитрое. А создать что-то путное – годы жизни потратить надо. Долго и нудно работать, а не с романтическим запалом лезть в воду, не зная броду. Вот скажи, Пушкин, отчего у нас никто не хочет работать, а хочет, чтобы все сразу волшебным образом переменилось? Я думаю, дело в романтизме. Вредная штука. Он в порыве, в остроте ощущений, в борьбе, а не в каждодневном корпении над бумагами!

Пушкин: Я тоже не большой поклонник романтизма. Кстати, я тут окончил одну новую вещицу…

Горчаков: Надеюсь, не очередное унылое стихотворение?

Пушкин: Черт! Да где ты у меня унылые стихи нашел?

Горчаков: Были. Даже не спорь.

Пушкин: Тьфу!

Горчаков: Так что за вещица?

Пушкин: Не скажу!

Горчаков: Ну, не дуйся. Хорошо. У тебя нет унылых стихотворений. Только жизнерадостные. Все до одного.

Пушкин: То-то же!

Горчаков: Что за вещица?

Пушкин: Драма. «Борис Годунов».

Горчаков: Ого! Самозванец, Марина Мнишек, убиенный царевич Дмитрий… Смута, одним словом. Все бунт пытаешься осмыслить?

Пушкин: Смута и бунт, особенно в России, вещи разрушительные. Вот я и попытался понять…

Горчаков: Слушай, ну их всех! Давай потом, когда прочтешь мне драму. Ведь ты доставишь мне такое удовольствие? (Пушкин кивает). А помнишь, как в лицее лазали ночью в окно?

Пушкин: Помню даже, как нас поймали.

Горчаков: А Прасковью помнишь?

Пушкин: Какую?

Горчаков: Ну, на кухне работала…

Пушкин: Ах, эту…

Горчаков: Мою да и, кажется, твою первую любовь.

Пушкин: Надо же. А я почему-то думал, что ее звали Дарья.

Горчаков: Не, Прасковья. Точно… Кажется.

Пушкин: Эх, золотые были времена!