Последний ключ
Шрифт:
– О да, - смиренно-фальшиво произнесла женщина на выдохе, - Немного почтительности к Храму и покорности ей просто необходимы.
– Если бы я не почитала Храм, то отдала бы в его руки собственное имя и судьбу всего Лакита?
Жрица поджала губы и опять бросила недовольный взгляд на Бавара. Тот усмехнулся.
– О том, кто ты на самом деле, в этом храме знают всего трое, двое из них находятся здесь. Они будут держать язык за зубами. Могу ли я рассчитывать на твое благоразумие, Оливия? На то, что твоим поведением ты не выдашь себя сама?
– Владыка, - не сдержавшись, громко и возмущенно прошептала настоятельница, - в нашем храме нет предателей!
Бавар не ответил, настойчиво вглядываясь в мои глаза. Я знала его с детских лет. И с детских же лет боялась до ужаса. Высокая, худая, чуть сутулая фигура всегда
– Хорошо, - тяжело вздохнув, смирилась я.
– Вот и славно, - обрадовался Бавар, потирая руки.
– Но к этому вопросу мы вернемся не позже, чем через месяц.
– Оливия?..
* * *
Кельи в толще скал под Дернойским храмом были маленькие и холодные. Здесь никогда не жгли камины, ибо таковых в подземельях отродясь не бывало, здесь не согревались даже жаровнями с угольями. В каменных пещерках всегда было одинаково холодно: в лютую стужу, когда снаружи колючий ветер покрывал ваше лицо коркой изо льда, холод кельи вам казался спасительным теплом, в изнурительную жару, нередкую в этих пустынных гористых местах, манящая прохлада дарила отдохновение и неожиданно добавляла рвения в бесконечных молитвах.
Я никому не жаловалась на холод, хотя о горячих, пышущих жаром угольях или даже о крохотном костерке, зазывно манящем путника в ночи, не думать не могла. "Привыкнешь", легкомысленно обещала молодая, крепко сбитая, краснощекая жрица Гаргафиона, когда я зябко потирала руки и плотнее укутывалась в грубую шерсть балахона, "поначалу всем холодно". Глядя на нее, мне трудно было поверить в то, что сама жрица когда-нибудь мерзла. Ее пышное тело, казалось, само излучало жар и энергию, чего от меня, худощавой и бледной, ждать было бесполезно.
Скромная одежда, положенная мне как послушнице Дернойского храма, от холода укрывала плохо, а все мои прежние одежды и даже любые другие вещи у меня забрали. Я не могла не согласиться с этим: пусть я и не стала настоящей послушницей, но полностью соответствовать облику небогатой скромной девушки, отправленной обеспокоенными родственниками в далекий горный храм, пока не придет ее время выйти замуж, я должна была.
И все-таки новый образ приживался ко мне плохо. Я не чуралась остальных девушек-послушниц, выполняла все положенные мне обязанности и ритуалы, была необыкновенно тиха, скромна и послушна... И все-таки оставалась в стороне. Может, так относились ко всем новичкам, может, дело было в том, что меня совсем не привлекал наивный щебет девиц, озабоченных лишь излишней суровостью жрицы-настоятельницы Туаппы и одной из жриц-воспитательниц Перцитоны или тем, смогут ли они выйти замуж, когда закончится эта проклятая война, ибо останутся ли в живых те, кто назначены им в мужья? Если кого-то удивляло, что я до сих ни с кем не обручена, я не считала нужным объяснять причины этого; если кто-то пытался указать мне на то, что дерзить Туаппе - самое последнее дело, ибо настоятельница найдет повод в ответ унизить тебя, я просто отходила в сторону. Все мои мысли занимал вопрос, долго ли продлится мое заточение здесь и не свихнусь ли я за это время от бездействия и тревоги, а потому я мало обращала внимания на то, чем живут другие. Более откровенно и открыто я могла говорить только с Дирсеной, послушницей, приставленной ко мне в качестве то ли служанки, то ли наперстницы. Ее служба была мне ни к чему - на людях девушке велено было не выказывать мне тех знаков почтения, которые положены мне как высокородной особе, дабы не раскрывать мое инкогнито, а оставаясь вдвоем в маленькой келье и прижимаясь друг к другу в попытке сохранить тепло, мы мало отличались в том, кто кому служит. Дирсена оказалась славной девушкой. Она была из бедного рода, к тому же теперь полностью разоренного ренейдами, у нее не было богатых покровителей и она была не слишком красива, а потому надеяться на то, что для нее отыщется богатый жених, она не могла. Девушка была в теле, но не пышной, скорее коренастой, и невысокой. Длинные ее косы были цвета то ли пшеничного, то
К чести Дирсены, она никогда не жаловалась на судьбу и была счастлива тем, что может служить Создателю. Храм был ее домом уже три года, она вжилась в него и готовилась стать полновесной жрицей, поскольку вряд ли ее разоренная семья в ближайшее время сможет найти ей мужа. Ее служба мне была последним испытанием перед посвящением, и службой, надо сказать, непростой. Преданность Дирсены Храму и лично настоятельнице Туаппе, которую девушка едва не боготворила, не знала границ, а я, увы, особой почтительностью к сварливой жрице не отличалась. Об этом мы много и долго спорили длинными вечерними часами, когда все молитвенные службы и послушания были окончены, а привычный промозглый холод не давал уснуть. Мы заворачивались в свои куцые шерстяные одеяла, придвигались поближе друг к другу и разговаривали, пока долгожданное тепло не тяжелило веки и не окунало в сон.
– О, моя госпожа, ты так несправедлива, так не справедлива, - едва не плакала Дирсена, - настоятельница Туаппа не надменная, а погруженная в молитвы, не придирчива, а сурова. Если не поддерживать порядок твердой рукой, он превратится в хаос.
– Ты говоришь чужими словами, - сердилась я.
– Но это правда! Она трудится во славу Создателя и денно, и нощно, а мы должны брать с нее пример. Мы должны слушаться ее во всем, ибо в этом воля Создателя.
– А если она прикажет тебе броситься со стен вниз, на камни?
– Значит, я должна послужить Храму именно так. Что в этом странного?
Каждый вечер, засыпая под восторженные рассказы о благочестии, трудолюбии, упорстве и целеустремленности настоятельницы Дернойского храма, я думала о том, что искренняя и поразительная преданность такого невинного существа, как Дирсена, многого стоит, и что, возможно, я ошибаюсь в Туаппе и мне следует относиться к ней по-другому... Но наступал день, я видела Туаппу и все возвращалось: неприязнь, тщательно сдерживаемые на кончике языка колкости в ответ на бесконечные придирки, холодность. С настоятельницей я не находила общий язык с самой первой встречи. И объяснение было одно: Туаппа была королевой в этом своем крохотном королевстве в две сотни насельников храма и скромном участке гористой земли и других королев рядом с собой не терпела. Пусть даже низложенных и внешне покорных.
Неделя, нет, целых восемь дней пролетели... Было бы ложью сказать о том, что время для меня пролетело незаметно. Да как я смогу выдержать здесь хотя бы месяц? И как я могла терпеть неволю, будучи у дяди Эмиса? Каждый день в Дернойе был для меня пыткой терпением. Каждый день я начинала с того, что мысленно возвращалась к тому злосчастному часу, когда ренейды напали на Шел; произнося молитвы или до блеска выдраивая медные светильники, чаши и священные сосуды, я думала о том, кому было выгодно предать Риардона Каскора и кто имел доступ к его бумагам; к вечеру мои мысли заполняло одно лишь сожаление о том, что еще один день, который я могла бы провести с пользой для поисков, для меня потерян. Я не тяготилась своим нынешним положением, грязная работа послушницы не пугала меня. Мне было бесконечно жаль одного - потерянного времени. Но слово есть слово, обмануть Бавара - не Верховного архонта, а именно человека, бесконечно преданного мне и бесконечно уважаемого мною, - я не могла.
Мне оставалось только набраться терпения и уповать на выдержку, счастливой обладательницей которой я отродясь не бывала.
– Госпожа, госпожа, идемте скорее, - возбужденный горячий шепоток Дирсены, обжигающий даже сквозь грубую ткань капюшона, заставил меня резко разогнуться. Жесткая щетка выпала из моих рук, спина, немилосердно скрюченная в течение нескольких часов, устало заныла. Туаппа предпочитала проверять меня на выдержку и терпение действием, отчего я большую часть дневного времени проводила над чисткой храмовой посуды и выдраиванием полов, а утреннего и вечернего - стоя с подобными же чашами, наполненными подношениями или маслом, во время богослужения, когда ни с места сойти, ни даже пошевелиться нельзя. Это ненадолго, мрачно утешала я саму себя, а опыт в жизни всякий пригодится. Вот только утешения эти мало помогали...