Последний летописец
Шрифт:
Карамзин разгневался — в последний раз в жизни, но сильно. Всегда чувствовал фальшь, лживый тон — и точно так же, как некогда воспротивился лестному желанию царской сестры быть заочной крестной матерью его ребенка („это для людей“). Точно так же недоволен документом, несомненно гарантирующим будущее его семьи, но — недаром, недаром…
13 мая — последний гнев Карамзина.
22 мая 1826 года Карамзина не стало.
Жуковский — Катерине Андреевне из Дрездена;
28/16 сентября 1826 года: „Тот, кто был на
Памятник стоит сегодня в Александро-Невской лавре. На плите два имени: Николай Михайлович, Екатерина Андреевна Карамзины. Была молва, искренняя и наивная, (записанная много лет спустя): „Никто не верил тогда, что смертная казнь будет приведена в исполнение, и будь жив Карамзин, ее бы и не было, — в этом убеждены были все…“
Часть III
ГОЛОС ПОТОМСТВА
ПОСЛЕ
Карамзин прожил две жизни и еще одну — после. Блудов, Сербинович разобрали почти готовую рукопись двенадцатого тома и это ушло больше двух лет, душеприказчики, впрочем, были очень заняты в ту пору по секретным декабристским и иным делам…
Последний том вышел в начале 1829 года. Он оканчивался словами о 1611-м:
„И что была тогда Россия?…Шведы, схватив Новгород, убеждениями и силою присвоили себе наши северо-западные владения, где господствовало безначалие, — где явился еще новый, третий или четвертый Лжедмитрий, достойный предшественников, чтобы прибавить новый стыд к стыду россиян современных и новыми гнусностями обременить Историю, — и где еще держался Лисовский со своими злодейскими шайками. Высланный наконец жителями изо Пскова и не впущенный в крепкий Ивань-город, он взял Вороночь, Красный, Заволочье; нападал на малочисленные отряды шведов; грабил, где и кого мог. Тихвин, Ладога сдались генералу Делагарди на условиях новгородских; Орешек не сдавался“.
Последние слова последнего тома. Орешек не сдавался.
В том же 1829 году — второе полное издание 12 томов, 6538 примечаний.
В 1830–1831-третье издание.
Четвертое — 1833–1835
Тогда же: „Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников. Материалы для биографии с примечаниями и объяснениями (М. П. Погодина)“. Часть 1 и II.
1897 — „Письма Карамзина к князю Вяземскому 1810–1826 годов“.
1914-впервые полностью выходит „Записка о древней и новой России“. В 1914-м Академия наук собиралась издавать полное, академическое собрание Карамзина, но надеялась ли получить один из главных источников „живой воды“ — архив писателя-историка?
Нет главного архива Карамзина — и одно это уже предмет для воображения и рассуждения: первый историк, так ценивший древнюю и новую рукописную память, но почему-то почти не оставивший нам своей!
В этом, если угодно, нечто мистическое. Карамзин не желает являться сомневающимся, несовершенным, в „домашнем платье“ — только в законченной, изящной форме, при параде.
Действительно, несколько сотен писем к Дмитриеву за десятки лет (бесценная исповедь, изданная отдельной книжкой!). И ни одного ответного послания Дмитриева — Карамзину…
Десятки писем историка к Жуковскому, Тургеневу, Малиновскому — почти без ответных (несколько исключений подтверждают правило). С Пушкиным вряд ли была переписка, но уж сочувственное послание вдове, наверное, пришло из Михайловского — где же оно?
Два раза бумаги Карамзина пропадали из-за обыкновенных российских причин.
Сначала, как уже говорилось в начале книги, — перед угрозою обыска, ареста по делу Н. И. Новикова и его товарищей.
Затем — 1812 год, московский пожар. Но после 1812-го Карамзин обыска ведь не боялся и войны не было. Готовясь к смерти, он все же думал и о поездке в Италию и об окончании двенадцатого тома. Значит
22 мая 1826 года его кабинет был наполнен разнообразнейшими бумагами, которыми пользовались друзья, завершавшие издание Истории. Повторим и о третьей причине исчезновения карамзинских рукописей. Почти уверенно можем судить, что на квартире Карамзина не производилось посмертного обыска, какой был, например, у Пушкина: иначе была бы обязательно изъята секретная переписка историографа с Александром I, а она, точно известно, хранилась в семье и была полностью обнародована внуками и правнуками только много лет спустя.
Как видим, не все письма истреблялись, а сверх писем — сколько было черновиков, конспектов, копий исторических документов — всего, что водится в кабинетах историков.
Выходит, родственники Карамзина, высокообразованные, яркие люди представили в печать далеко не все рукописное наследие историографа — и это в эпоху, когда он считался бреди величайших; когда ему, одному из первых русских литераторов, воздвигли памятник — на родине, в Симбирске, в 1845-м; когда его неизвестные строки, страницы были бы жадно приняты в любом журнале…{1}