Последний магнат
Шрифт:
– Как же ее зовут? – опять спросила я.
– Ах да… – сказала Джейн. – Ну, потом он все дозванивался до нее и в конце концов сказал секретарше, что фамилия не та вовсе.
– Он нашел ее тем не менее, – сказала я. – Вы с Мартой Додд знакомы?
– Не повезло бедной девочке в жизни! – воскликнула Джейн с готовым театральным сочувствием.
– Пожалуйста, пригласите ее завтра в ресторан.
– Но, по-моему, она не голодает… У нее мексиканец…
Я объяснила, что действую не из благотворительных побуждений. Джейн согласилась помочь. Она позвонила Марте Додд.
На
– У меня в двадцать восьмом году была прелесть, а не вилла, – рассказывала нам Марта, – тридцать акров, с трассочкой для гольфа, с бассейном, с шикарным видом. Весной я гуляла там по самое-мое в ромашках.
Я все мялась и кончила тем, что предложила ей зайти со мной к отцу. Этим я наказывала себя за «скрытый умысел» и за стеснительность. В Голливуде не принято стесняться и темнить, это сбивает с толку. Всем понятно, что у всякого своя корысть, а климат и так расслабляет. Ходить вокруг да около – явная и пустая трата времени.
Джейн рассталась с нами в воротах студии, морщась от моего малодушия. Марта была взвинчена до некоторой степени, не слишком высокой, – сказывались семь лет заброса – и шла в послушной и нервной готовности. Я собиралась поговорить с отцом решительно. Для таких, как Марта, на чьем взлете компания нажила целую уйму денег, ровно ничего потом не делалось. Они впадали в убожество, их занимали разве что изредка в эпизодах. Милосердней было бы сплавить их вообще из Голливуда… А отец ведь так гордился мной в то лето. Приходилось даже одергивать его – он готов был разливаться перед всеми об утонченном воспитании, вышлифовавшем из меня бриллиант. Беннингтон – ах, ах, что за аристократический колледж! Я уверяла его, что там у нас был обычный контингент прирожденных судомоек и кухарок, элегантно прикрытый и сдобренный красотками, которым не нашлось места на Пятой авеню всеамериканского секса. Но отца не унять было – прямо патриот Беннингтона. «Ты получила все», – повторял он радостно. В это «все» входили два года ученья во Флоренции, где я чудом уберегла девственность, одна из всех пансионерок, – и первый бал, выезд в свет, устроенный мне, пришлой, не где-нибудь, а в городе Бостоне. Что уж говорить, я и впрямь была цветком доброй старой оптово-розничной аристократии.
Так что я твердо рассчитывала добиться кое-чего для Марты Додд и, входя с ней в приемную, радужно надеялась помочь и Джонни Суонсону, ковбою, и Эвелине Брент, и прочим заброшенным. Отец ведь человек отзывчивый и обаятельный – если забыть про впечатление от неожиданной встречи с ним в Нью-Йорке; и как-то трогательно даже, что он мне отец. Что ни говори, а родной отец и все на свете для меня сделает.
В приемной была только Розмэри Шмил, она разговаривала по телефону за столом другой секретарши,
– У вашего отца совещание, – крикнула Розмэри мне вслед. – То есть не совещание, но нельзя…
Но я уже миновала дверь, и тамбур, и вторую дверь и вошла к отцу; он стоял без пиджака, потный и открывал окно. День был жаркий, но не настолько уж, и я подумала, что отец нездоров.
– Нет-нет, вполне здоров, – заверил он. – С чем явилась?
Я сказала ему с чем. Шагая взад-вперед по кабинету, я развила целую теорию насчет Марты Додд и других бывших. Его задача – их использовать, обеспечить им постоянную занятость. Отец горячо подхватил мою мысль, закивал, засоглашался; давно не был он мне так мил и близок, как сейчас. Я подошла, поцеловала отца в щеку. Его мелко трясло, рубашка на нем была хоть выжми.
– Ты нездоров, – сказала я, – или ужасно взволнован чем-то.
– Нет, вовсе нет.
– Не скрывай от меня.
– А-а, это все Монро, – сказал он. – Чертов мессия голливудский! Он днем и ночью у меня в печенках.
– А что случилось? – спросила я, совсем уже не так ласково.
– Да взял моду вещать этаким попиком или раввинчиком – мол, делать надо то, а того не надо. Я после расскажу – теперь я слишком расстроен. А ты иди уж, иди.
– Нет, прежде успокойся.
– Да иди уж, говорю тебе!
Я втянула в себя воздух, но спиртным не пахло.
– Поди причешись, – сказала я. – Марта Додд сейчас войдет.
– Сюда? Я же от нее до вечера не избавлюсь.
– Тогда выйди к ней в приемную. Сперва умойся. Смени рубашку.
Преувеличенно безнадежно махнув рукой, он ушел в ванную комнатку. В кабинете было жарко, окна с утра, должно быть, не отворялись, потому, возможно, он и чувствовал себя так, и я распахнула еще два окна.
– Да ты иди, – сказал он из-за двери ванной. – Я выйду к ней сейчас.
– Будь с Мартой как можно щедрей и учтивей, – сказала я. – Не кидай ей крох на бедность.
И точно сама Марта отозвалась – протяжный тихий стон донесся откуда-то. Я вздрогнула. И замерла на месте: стон послышался опять – не из ванной, где был отец, и не из приемной, а из стенного шкафа в кабинете. Как у меня хватило храбрости, не знаю, но я подбежала, открыла створки, и оттуда боком вывалилась Берди Питерс, совершенно голая, – в точности как в фильмах труп вываливается. Из шкафа дохнуло спертым, душным воздухом. В руке у Берди были зажаты одежки, она плюхнулась на пол – вся в поту, – и тут вышел из ванной отец. Он стоял у меня за спиной; я и не оборачиваясь знала, какой у него вид, – мне уже случалось заставать его врасплох.
– Прикрой ее, – сказала я, стягивая плед с кушетки и набрасывая на Берди. – Прикрой!
Я выскочила из кабинета. Розмэри Шмил взглянула на меня, и на лице ее отразился ужас. Больше уж я не видела ни ее, ни Берди Питерс. Когда мы с Мартой вышли, Марта спросила: «Что случилось, дорогая?» И, не дождавшись ответа, утешила: «Вы сделали все, что могли. Наверно, мы не вовремя явились. Знаете что? Давайте-ка съездим сейчас к очень милой англичанке. Знаете, с которой Стар танцевал в „Амбассадоре“».