Последний магнат
Шрифт:
– Не будь заботливой мамашей, – сказал он.
«Будь шлюхой», – добавил он мысленно. Ему хотелось разбить строй своей жизни. Если уж осталось жить недолго, как предупредили оба врача, то хотелось на время перестать быть Старом, одаряющим других, и кинуться вдогонку за любовью, подобно простым безымянным парням на вечерних улицах.
– Ты мой передник снял, – кротко сказала Кэтлин.
– Да.
– А если проедут берегом, увидят? Давай потушим свечи.
– Нет, не туши.
Потом она улыбнулась ему,
– Я себя чувствую Венерой на створке раковины.
– На створке?
– А ты взгляни – ну чем не Боттичелли?
– Не знаю, – сказал он с улыбкой. – Но верю тебе.
Она зевнула.
– Мне так хорошо. И я люблю тебя.
– Ты очень знающая, верно?
– То есть?
– В твоих словах видна образованность. И во всем тоне.
Она подумала, сказала:
– Нет, не слишком-то. Высшего образования у меня нет. Но человек, о котором я говорила, был всезнайкой и горел желанием развить меня. Писал мне целые учебные программы, заставлял посещать курсы при Сорбоннском университете, ходить по музеям. Я кое-чего нахваталась.
– А кто он был?
– Художник в некотором роде. И злюка. Помимо всего прочего. Хотел, чтобы я проштудировала Шпенглера – остальное все было на это направлено. История, философия, теория музыки – все было лишь подготовкой к Шпенглеру. Но я сбежала прежде, чем мы добрались до Шпенглера. По-моему, он под конец и не отпускал-то меня в основном из-за Шпенглера.
– А кто такой Шпенглер?
– Говорю же, что мы до него не дошли, – рассмеялась Кэтлин. – А сейчас я очень терпеливо забываю все усвоенное, потому что вряд ли встречу в жизни другого такого ментора.
– Ну зачем же забывать, – возразил укоризненно Стар. Он питал к науке большое уважение – отзвук векового еврейского почтения к синагогальной мудрости. – Забывать не следует.
– Ученье было мне просто заменой детей.
– А потом и детям передашь, – сказал Стар.
– Сумею ли?
– Безусловно сумеешь. Они усвоят и вырастут знающими. А мне, чуть что, приходится выспрашивать у пьяниц-сценаристов. Знания надо беречь.
– Ладно, – сказала она, вставая. – Передам их своим детям. Но это ведь без конца – чем больше узнаешь, тем больше остается непознанного. Чем дальше в лес… Мой ментор мог бы стать кем угодно, не будь он трусом и глупцом.
– Но ты его любила.
– О да – всем сердцем. – Заслонив глаза ладонью, она поглядела в окно. – Там светло. Пойдем на берег.
Он вскочил, воскликнул:
– Да ведь сегодня вечер леурестеса!
– Что-что?
– Сегодня, сейчас. Об этом во всех газетах есть. – Он выбежал к машине, щелкнул дверцей и вернулся с газетой в руках. – Начнется в десять шестнадцать. Через пять минут.
– Что начнется – затмение?
– Нет, приплывет очень пунктуальная рыбешка. Разуйся, и бежим скорей.
Вечер
– Эх, еще бы ведро мне, – сказал негр, переводя дух.
– Далековато вам пришлось из города ехать за рыбой, – сказал Стар.
– Я раньше в Малибу ездил, но голливудцы не любят пускать на свои пляжи.
Накатила новая волна, отогнала людей и тут же ушла, усеяв песок новым серебром.
– А есть ли вам расчет ездить сюда? – спросил Стар.
– Да я не из расчета езжу. Я читаю здесь на приволье Эмерсона. Вам его приходилось читать?
– Я читала, – сказала Кэтлин. – Некоторые вещи.
– Он у меня тут за пазухой. Я захватил с собой и кое-какую литературу розенкрейцеров, но мне их книжки надоели.
Ветер посвежел, прибой усилился; они шли у его пенящейся кромки.
– Вы кто по профессии? – спросил негр у Стара.
– Я в киноделе занят.
– А-а. – Негр помолчал, затем сказал: – Я не хожу в кино.
– А почему? – резковато спросил Стар.
– Толку никакого. И детей своих не пускаю.
Стар поглядел на него, а Кэтлин – ободряюще – на Стара. Волна обдала их пылью брызг.
– Есть и хорошие картины, – сказала Кэтлин, но негр не слушал.
– Есть и хорошие, – повторила она, готовая спорить, возражать; негр взглянул на нее равнодушно.
– А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? – спросил Стар.
– Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое.
Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу – не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.
Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала:
– Бедняга Самбо.
– Что?
– Разве вы негров не зовете «Самбо»?
– Мы их, собственно, никак не зовем. – И, помолчав, добавил: – У них свое кино.
Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.
– Мне уже Калифорния нравится, – произнесла она неторопливо. – Видно, я изголодалась по сексу.
– Но ведь у нас не просто секс?
– Ну еще бы.
– Мне славно с тобой, – сказал Стар.