Последний магнат
Шрифт:
Так, ценой краткого погружения в семейные нечистоты, я добилась желаемого.
Мне плохо запомнился наш визит. Начать с того, что мы не застали ее. Сетчатая дверь дома была незаперта. Марта позвала: «Кэтлин!» – и вошла с бойкой фамильярностью. Нас встретила голая, гостинично-казенная комната, стояли цветы, но дареные букеты выглядят не так. На столе Марта нашла записку: «Платье оставь. Ушла искать работу. Загляну завтра».
Марта прочла ее дважды, но записка была адресована явно не Стару; мы подождали минут пять. Когда хозяев
– Какую это она ищет работу? – сказала Марта. – Прошлое воскресенье она ездила куда-то со Старом.
Но мне уже гнусно было – вынюхивать, выведывать, стоять здесь. «И правда вся в папашу», – подумала я с омерзением. И в настоящей панике потащила Марту вон на улицу. Там безмятежно сияло солнце, но у меня на сердце была черная тоска. Я всегда гордилась своим телом – все в нем казалось мне геометрически, умно закономерным и потому правильным. И хотя, наверно, нет такого места, включая учреждения, музеи, церкви, где бы люди не обнимались, – но никто еще не запирал меня голую в душный шкаф среди делового дня.
– Допустим, – сказал Стар, – что вы пришли в аптеку…
– За лекарством? – уточнил Боксли.
– Да, – кивнул Стар. – Вам готовят лекарство – у вас кто-то близкий находится при смерти. Вы глядите в окно, и все, что там сейчас вас отвлекает, что притягивает ваше внимание, – все это будет, пожалуй, материалом для кино.
– Скажем, происходящее за окном убийство.
– Ну, зачем вы опять? – улыбнулся Стар. – Скажем, паук на стекле ткет паутину.
– Так-так – теперь ясно.
– Боюсь, что нет, мистер Боксли. Вам ясно это применительно к вашему искусству, но не к нашему. Иначе б вы не всучивали нам убийства, оставляя паука себе.
– Пожалуй, мне лучше откланяться, – сказал Боксли. – Я не гожусь для кино. Торчу здесь уже три недели попусту. Ничего из предложенного мной не идет в текст.
– А я хочу, чтобы вы остались. Но что-то внутри у вас не приемлет кино, всей манеры кинорассказа…
– Да ведь досада чертова, – горячо сказал Боксли. – Здесь вечно скованы руки…
Он закусил губу, понимая, что Стар – кормчий – не на досуге с ним беседует, а ведя корабль трудным, ломаным курсом в открытом море, под непрестанным ветром, гудящим в снастях. И еще возникало у Боксли сравнение: огромный карьер, где даже свежедобытые глыбы мрамора оказываются частями древних узорных фронтонов, несут на себе полустертые надписи.
– Все время хочется остановиться, переделать заново, – сказал Боксли. – Беда, что у вас здесь конвейер.
– От ограничений не уйти, – сказал Стар. – У нас не бывает без этих сволочных условий и ограничений. Мы сейчас делаем фильм о жизни Рубенса. Предположим, вам велят писать портреты богатых кретинов вроде Пата Брейди, Маркуса, меня или Гэри Купера – а вас тянет писать Христа! Вот вам и опять ограничение. Мы скованы, главное,
И пусть Боксли будет сердито ругать Стара, сидя вечером сегодня с Уайли Уайтом в ресторане «Трокадеро», но он читал лорда Чарнвуда и понимал, что, подобно Линкольну, Стар – вождь, ведущий долгую войну на много фронтов. За десять лет Стар, почти в одиночку, резко продвинул кинодело вперед, и теперь фильмы «первой категории» содержанием были шире и богаче того, что ставилось в театрах. Художником Стару приходилось быть, как Линкольну генералом, – не по профессии, а по необходимости.
– Пойдемте-ка со мной к Ла Борвицу, – сказал Стар. – Им сейчас очень нужна приправа.
В кабинете Ла Борвица было накурено, напряжено и безысходно. Два сценариста, секретарь-стенографистка и притихший Ла Борвиц так и сидели, как их оставил Стар три часа назад. Стар прошелся взглядом по лицам и не увидел ничего отрадного. Как бы склоняя голову перед неодолимостью задачи, Ла Борвиц произнес:
– У нас тут слишком уж много персонажей, Монро.
Стар фыркнул несердито.
– В этом-то и суть фильма.
Он нашарил в кармане мелочь, взглянул на люстру, висящую на цепочках, и подбросил вверх полдоллара; монета, звякнув, упала в чашу люстры. Из горсти монеток Стар выбрал затем четвертак.
Ла Борвиц уныло наблюдал – он знал привычку Стара подбрасывать монеты и знал, что сроки истекают. Воспользовавшись тем, что в эту минуту никто на него не смотрел, Ла Борвиц вдруг вскинул руки, укромно покоившиеся под столом, – высоко взметнул ладони в воздух, так высоко, что, казалось, они оторвались от запястий, и снова поймал, опустил, спрятал. После чего Ла Борвиц приободрился. К нему вернулось самообладание.
Один из сценаристов тоже вынул из кармана мелочь; затем согласовали правила игры. «Монета должна упасть в люстру, не задев цепочек. А то, что упало, задев, идет в добычу бросившему чисто».
Игра продолжалась минут тридцать, участвовали все, кроме Боксли – он сел в сторонке и углубился в сценарий – и кроме секретарши, которая вела счет выигрышам. Она прикинула, кстати, суммарную стоимость времени, потраченного четырьмя участниками на игру, – получилась цифра в тысячу шестьсот долларов. В конечном итоге в победители вышел Ла Борвиц: выиграл пять долларов пятьдесят центов. Швейцар принес стремянку и выгреб монеты из люстры.
Вдруг Боксли громко заговорил:
– При таком сценарии фильм шлепнется.
– Что-что?
– Это не кинематограф.
Они пораженно глядели на него. Стар спрятал улыбку.
– Явился к нам знаток кинематографа! – воскликнул Ла Борвиц.
– Красивых речей много, но нет остроты ситуаций, – храбро продолжал Боксли. – Вы ведь не роман все-таки пишете. И чересчур длинно. Мне трудно выразиться точней, но чувствую – не совсем то. И оставляет равнодушным.
Он возвращал им теперь все усвоенное за три недели. Стар искоса, сторонним наблюдателем следил за ними.