Последний полустанок
Шрифт:
Аскольдик понимающе усмехнулся и, обиженно шмыгнув носом, прошел вперед.
– Я слушаю, Серафим Михайлович, - холодно проговорила Нюра, заметив, что многие обернулись назад.
– На нас смотрят.
Поярков презрительно пожал плечами:
– Меня это не касается.
– А обо мне вы подумали?
Он посмотрел на нее виновато и умоляюще:
– Если бы я мог не думать! Но что случилось, Нюрочка? С самого утра вы бегаете от меня - может, обидел случайно? Не так посмотрел? Сказал не то?
Нюра
Хотела сказать, уже обернулась, но опять встретилась с любопытствующими взглядами Риммы, Аскольдика и других. Даже несчастный аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застыл с пакетом у подбородка и тупо смотрел на Нюру сквозь очки.
Все исчезло - и теплота и нежность. Нюра вздохнула и равнодушно спросила:
– Вы обещали новость? Рассказывайте.
Лицо Пояркова передернулось. Не обращая внимания на иронические взгляды и перешептывания, он наклонился к Нюре:
– Да, новость очень странная. Мне больно и противно об этом говорить. Вы отказались от моей дружбы и каждую свободную минуту отдаете пустому мальчишке, Римме... Кому угодно. Раньше вы находили время и для меня, а сейчас я должен вымаливать у вас минуты, отбирать их у Аскольдика. Скажите, что произошло? Я места себе не нахожу...
Покоренная его горячей искренностью, Нюра не могла лгать.
– Вы хороший, Серафим Михайлович, и мне не хочется вам делать больно. Но разве вы не догадываетесь, почему я хожу с Аскольдиком, Риммой? Почему стараюсь вас избегать?
– Боитесь меня?
– Вас? Никогда. Но есть страшные люди. Если бы вы знали, что о нас говорят!
– И знать не хочу.
Нюра машинально перевернула страницу.
– Вам, конечно, безразлично... А я уже не могу, мне трудно дышать.
– Но что мы такое совершили?
– Ничего.
– Тогда плевать на пошляков. Вчера Толь Толич встретил меня с усмешечкой: "Вы, оказывается, здесь не скучаете, Серафим Михайлович, нашими молодыми кадрами интересуетесь?" Пришлось вежливо осадить. Теперь уж не заикнется.
– Хотелось бы верить, - с грустью сказала Нюра.
– А с другими что делать?
Поярков крепко сжал ее локоть.
– Позабудем про них.
– Он облегченно вздохнул.
– Прямо от души отлегло. А я-то думал... Значит, все остается по-старому?
Нюра захлопнула книгу и устало закрыла глаза.
– Пусть будет так.
– Я счастлив, Нюрочка...
Никто не слышал, что он говорил. А ему самому слова казались пустыми, банальными.
– Нет, я так не хочу. Без вас не вернусь в Москву. И не ждать, нельзя больше ждать. Если нужно, поговорю с Медоваровым. Не отпустит, тогда поговорю...
– Со мной.
– Нюра, не поднимая головы, разглаживала платье на коленях. Об этом вы забыли? Я не могу, - и Нюра еще ниже склонила побледневшее лицо.
– Почему?
– вырвалось у Пояркова, он нервно закурил и, как бы опомнившись, сунул папиросу в карман.
– Простите, я не о том.
Дрожащими пальцами нажал он рычажок у кресла. С глухим стуком спинка откинулась назад. Так лучше - Нюра сидит согнувшись и не видит его. Запахло паленой шерстью. Папироса? Обжигая пальцы, потушил. "Почему? Почему? мысленно повторял он.
– Да не все ли равно! Не нравлюсь? Любит другого?"
Нюра выпрямилась и, смотря на Пояркова серыми открытыми глазами, проговорила:
– Не сердитесь. Вы ничего не знаете.
В голосе ее слышались боль и стыд, она вновь переживала свою давнюю ошибку, готовая провалиться вниз сквозь пол самолета, только бы не видеть удивленного скорбного взгляда Пояркова.
– Не мучайте меня, - нервно перебирая стеклянные цветные бусы, прошептала она.
– Спросите у Багрецова. Он знает.
Зачем Пояркову расспрашивать какого-то мальчишку? Что за тайна связывает их? Он глушит неясные подозрения, веря, что Нюра не может лгать. Видно, ей боязно признаться. Но в чем?
– Я верю вам, Нюрочка.
– И, склонившись за высоким креслом, робко поцеловал руку.
– Не троньте! Грязная она.
– Нюра быстро, словно от ожога, выдернула руку и, вытащив из сумки платок, отвернулась к окну.
В самолете стало тихо. Утихомирились и гуси и поросята, их оставили в покое до следующего часа, когда придется лететь на большой высоте, через отроги Кавказского хребта.
Проходя мимо Пояркова, старый врач Марк Миронович тряхнул редкой седой бородкой и неодобрительно покачал головой. Уж очень ему не нравилось за последние дни состояние Серафима Михайловича. Прямо хоть в больницу клади. Покой ему нужен, а кругом суетня. Ноев ковчег, а не лаборатория.
Аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застонал. Марк Миронович вытер ему рот куском ваты и предложил таблетку аэрона.
– Не могу, доктор, - упавшим голосом пролепетал аспирант.
– Нужна... чистота эксперимента...
– И он опять схватился за пакет.
– Если хотите знать мое мнение, - теребя бородку, рассерженно проговорил Марк Миронович, - это не эксперимент, а игрушки. Раньше ученые себе чуму прививали... А вы...
– Он посмотрел на мокрую вату и бросил ее в раскрытый пакет.
– И за это еще деньги платят.