Последний рубеж

Фазин Зиновий Исаакович

Ежели по порядку все рассказывать о жизни, о доле моей бедняцкой, так, пожалуй, немало времени уйдет. А я лучше начну с самого главного, что было в ту далекую осень, которую я никогда не забуду, хоть проживу на белом свете еще полсотни лет. Словно острым клином врезалась она мне в память. А такое в жизни бывает один раз.

Ну, так слушайте…»

Прервем здесь на минуту рассказ Оленчука; ошибся он: не один, а два раза довелось ему показывать нашим войскам дорогу через Сиваш в Крым. Был в его жизни и «второй раз» — двадцать четыре года спустя, уже в дни Отечественной войны, при освобождении Крыма.

В апрельскую ночь 1944 года Оленчук опять повел колонны советских войск вброд на тот берег, еще занятый врагом.

История может и повториться, она неисчерпаема и вечна, не вечен только человек. Когда летом прошлого года я ездил на Перекоп и ходил по сивашскому берегу с Бирюковым и Донцом, старого Оленчука уже не было в живых.

Но жив ого рассказ о том, как это было в первый раз.

По словам Оленчука, Врангель, уйдя за перешейки, надеялся еще долго отсиживаться в Крыму. Но вот прибыл на фронт Фрунзе. Нацелил он свои войска на Крым и стал действовать.

«В один прекрасный вечер сижу я близ своей хаты, — рассказывает Оленчук, и в скобках отметим, только лишь к слову он назвал этот вечер прекрасным, а на самом-то деле вечер был злой, темный, с лютым промозглым туманом. — На селе стоит гомон и шум от массы войск. Здесь скрипят обозы, там громыхает артиллерия, с красными знаменами идут полки. Ну, думаю, и силища прет. Теперь держись, барон!

Только что успел я это подумать, как вдруг смотрю — идет дежурный из ревкома, гражданин Строгоновки Вдовченко, а с ним красноармеец на лошади. Подходит ко мне Вдовченко, здоровается и говорит:

— Ну, Оленчук, идите до штабу. Вас там требуют.

Прихожу в штаб, который находился в середине села. Тут я увидел шесть военных, сидящих за большим столом, на котором была постлана какая-то бумага.

Посадили меня на стул. Потом подходит ко мне один из военных, среднего этак роста, с небольшими усами.

— Здравствуйте, — говорит. — Как вас зовут?

— Иван Иванович Оленчук, — отвечаю. — А вас как?

— А меня Фрунзе.

И начинает меня товарищ Фрунзе расспрашивать:

— Вы знаете, Оленчук, Сиваш? Как он сейчас, сухой или мокрый?

— Есть, — говорю, — сухой, есть и мокрый.

— Почему так?

— А потому что есть такие места, которые никогда не высыхают. Сквозь, значит, прогнили…

— А расстояние вы знаете, сколько от этого до того берега?

— Может, восемь, а может, и десять верст.

— Хорошо. Так вот что, Оленчук, вам предстоит задание: вы будете нашим проводником, когда мы поведем наступление в Крым.

Меня так и кольнуло.

— А почему, — говорю, — Оленчук, а не кто другой?

— А потому, что на вас указали, что вы хорошо знаете место. Вы больше других занимались соляными промыслами.

А и верно: больше меня никто из местных не знает Сиваша так, как я.

Тогда я говорю:

— Семь душ у меня. Надо их упредить. Убьют меня, что тогда получится?

А Фрунзе усмехнулся и говорит:

— Вас не убьют, Оленчук. Вы только проводите войска до того берега и будете свободны…»

И вот вечером 7 ноября, в день праздника, головной отряд красных дивизий

сосредоточился на берегу Сиваша, готовый к бою. Тачанки, орудия, пулеметы, обозы — все тут, только не видно этого всего из-за темноты. Мир окутала свинцовая мгла. Было холодно, зябко.

— Проводник, вперед! — сказали Оленчуку.

Он был в простой крестьянской свитке, а в руке держал высокий посох.

«Я вышел вперед, — продолжает Оленчук, — и мы двинулись. Над Сивашем стоял густой туман. Прожекторы с того берега, словно молнии, сверкали по Сивашу. Но из-за тумана белым все равно нас не было видно. Сама природа на подмогу нам стала. Так дошли до середины. Все было спокойно.

Тут появилось много чаклаков, или черных пятен. Песок в них зыбкий и тонкий. Если ступишь, враз утянет. Я предупреждаю красноармейцев, чтобы держались осторожнее, а сам иду впереди и прощупываю дорожку. Миновали чаклаки, пошли веселее. Вот и противоположный берег. Я остановился.

— Товарищи, — говорю, — вот вам и Литовский полуостров.

Они стали готовиться к атаке. А я подался назад. В скором времени бой начался, загрохотали пушечные залпы, затрещали пулеметы, открылся частый ружейный огонь. Все бросились вперед, и бой открылся по всему фронту. Задрожал весь Крымский перешеек, как будто хотел провалиться…»

Память человеческая… Она не хочет видеть того, что не по ней, а не по ней — все тяжкое, темное, плохое. Она сама себе создает иллюзии и прочно утверждается в них, предварительно переработав по-своему, на светлый лад. В действительности многое было вовсе не так гладко, как получается из рассказа деда Оленчука. Люди и кони падали, тонули в ледяном болоте. Густо растворенная в ней соль разъедала ноги, часто слышалось:

— Ой, братцы!.. Ратуйте! Гибну! Помогите!

Обнаружили белые двигающуюся на них армаду еще до того, как ее головные колонны приблизились к берегу Литовского полуострова. Берег этот крутоватый, глинистый и голый — ни деревца, ни кустика. Ведь надо только представить себе — перешли бойцы вброд не речку, не озеро какое-нибудь, а огромное водное пространство, недаром прозванное гнилым морем, и вот, из последних сил дотянув почти на себе орудия и тачанки, люди еще только начинали бой за обладание берегом, на который и без боя не так-то легко выбраться. А тут еще и холод, и ветер, и неизвестность чужой земли, покрытой мраком, а из мрака хлещут и хлещут пулеметы и выплескиваются в небо багровые отсветы пушечных выстрелов.

Саша, милая, ты ведь шла в ту ночь по Сивашу и все это видела. Но мы уж говорили — видеть видела, а ничего потом не записала, и приходится нам, чтоб самому не выдумывать, обращаться к свидетельствам других. Вот таким путем и удалось нам узнать, что Саша в ту ночь вела себя так же самоотверженно и геройски, как и до того. Рассказывают — и не от одного я это слышал, — когда при выходе на вражеский берег некоторые бойцы головной колонны, где была и Саша, заколебались, опасаясь вражеских мин, она первой выскочила на крутизну берега, прошлась на виду у всех сперва в одну сторону, потом в другую, потом запрыгала, затопала ногами, будто в пляс пустилась. Этим она показывала бойцам — мин нет, братцы! И, видя такую смелость девушки-сестрички, бойцы, говорят, в восторг пришли и густо полезли вверх по круче.