Последний рубеж
Шрифт:
Один вопрос меня мучил, и я решился на откровенность:
— Скажите, пожалуйста, Вольдемар Янович, а как вы расцениваете тот факт, что значительная часть врангелевских сил все же смогла прорваться в Крым?
— Да, — не стал спорить Ушатский. — Они ушли за перешейки, и нашим армиям пришлось потом брать эти перешейки лобовым штурмом и дорого за это заплатить. Да, надо признать, белые тут проявили умение и силу, но это было умение обреченных, это была сила отчаявшихся, спасающих лишь свою шкуру.
— Понятно, — отозвался я со вздохом и не стал больше тревожить старого ветерана вопросами.
У
Из Каховки к Перекопу идут рейсовые автобусы. Один из них скоро увозил меня на юг, к тем местам, где в ноябре двадцатого года разыгралось последнее крупнейшее сражение, уже очень напоминавшее те, которые произошли два десятилетия спустя… Впрочем, и то, что произошло на Каховском плацдарме, тоже об этом напоминает. Удивительно предугадывалось будущее.
В эти дни генерал Слащев в своих письмах из Ливадии предлагал Врангелю бросить к чертям Чонгарский полуостров и Перекопский перешеек и «заморозить красных в этих местностях».
Я вспоминал бесноватые письма и рапорты Слащева, когда ездил и осматривал «эти местности».
Голая степь, голая и со стороны Таврии, и с той стороны, где начинается Крым. Берега Сиваша и сейчас не очень заселены, а тогда были почти совсем пустынны. Смотришь, где-то вон там село, еще где-то вдали виднеется кучка хаток. Да, тут и жить было нелегко, а воевать еще потруднее. И по ту, и по эту сторону негде было войскам голову укрыть.
Но если Врангель в течение долгого времени заранее укреплял свои позиции по берегу Сиваша и на перешейках, то наши войска ведь подошли сюда, не имея ничего подготовленного. Требовалось в два-три дня разместить (да еще в зимних условиях) целых пять армий на очень небольшой территории, прилегающей к Перекопу, Чонгару и голому сивашскому берегу.
Известно, что в пяти армиях Фрунзе было 133 тысячи штыков и сабель. А ведь это были живые люди, и только по-военному их делили на штыки и сабли. А живых людей, да и лошадей (из пяти армий две были конные) требовалось накормить и напоить, дать этим людям где-нибудь укрыться от зимней непогоды до штурма.
Сиваш я видел летом. У воды был странно сизый цвет. Поражала мертвенность пространства самой воды и всего, что над ней: ни птиц в небе, ни паруса рыбачьего, ни пристаней по берегам. Море не море, озеро не озеро, а действительно топи, пахнущие гнилью. Это все сделали густо растворенные в Сиваше соли — рапа.
Подует ветер с запада, вода уходит в Азовское море, и топи превращаются в солончаковые болотца, через которые можно кое-где перейти вброд с таврического берега на крымский и наоборот. Подует ветер с востока, и бродом уже не пройдешь: вода из Азовского моря заполнит Сиваш и нетрудно в нем потонуть.
Вот теперь становилось понятно: хоть Врангель и ушел из Таврии, в какие-то несколько дней очистил ее всю, оставив тысячи солдат в степных могилах и потеряв многие другие тысячи, попавших в плен, Фрунзе надо было еще суметь действительно не заморозить свои войска в этой гиблой местности, сохранить их боеспособность.
Свистел
«Даешь Крым! Дае-о-о-ошь Перекоп!»
И, казалось, крик этот, многоголосый и мощный, застыл над Сивашем и перешейками навеки. Кто хорошо прислушается, непременно его услышит. А кто потерял там в двадцатом деда или отца, тяжело вздохнет. И вздохи эти тоже иногда можно услыхать.
Так и быть — рискуя получить упрек, что слишком часто позволяем себе лирические отступления и забегаем вперед, — все же расскажем о нашем путешествии по местам былых боев.
Трое нас стояло летним утром на старом Турецком валу. Старшим в этой тройке по возрасту был я, а остальные двое годились разве что во внуки тем, кто здесь воевал. Впрочем, один из них, работник крымской районной газеты «Фрунзевец», воевал в этих же местах весной 1944 года. Невысокого роста, вдумчивый, покладистый, с добрыми серыми глазами, он принадлежал к тому поколению, которое чего только не испытало и не хлебнуло на своем веку. Второй мой спутник был помоложе и работал редактором в той же газете. Милый и тоже с добрыми глазами и высоким лбом.
У первого — хорошая фамилия Донец, которую он почему-то предпочитал не склонять. Редактора звали Бирюковым.
Был дождливый день, и все же с вершины вала, еще хорошо сохранившегося, степь проглядывалась далеко-далеко. Казалось, и она осталась такою же, какой была в двадцатом и за двести-триста лет до того. Стоявшего у вала поселка Перекоп я не нашел, и спутники мои объяснили, что после двух войн — гражданской и Отечественной 1941–1945 годов — от поселка не осталось и следа. Лишь кое-где бросались в глаза неровности, бугры, заросшие травой. Под ней спрятались развалины, вернее — остатки развалин исчезнувшего города.
— Зато вот какие следы хорошо сохранились, — сказал Донец, поднимая с земли какой-то заржавленный кусок железа. — Узнаете, что это?
Он держал в руке снарядный осколок. Рваный, с острыми зазубринами огрызок смерти. Не успел я как следует разглядеть его, как Донец поднял еще такой же осколок.
Вал был усеян железом — осколки и стреляные гильзы попадались на каждом шагу. Трава на вершине вала не росла, и было нетрудно их обнаружить. Две войны прошагали через вал.
Теперь он в одном месте нешироко расступился, чтобы пропустить в Крым железную дорогу, магистральное шоссе и оросительный канал, протянутый из Днепра в Крым.
Дождик усиливался, и нам пришлось вернуться к машине.
— Что же вы собираетесь писать? — спросил у меня Бирюков. — Роман? Повесть?
— Не знаю еще, — отозвался я.
— Напишите, чтоб видно было, как и чем тогда жили, к чему стремились и кому улыбались, как в песне поется, ее голубые глаза.
У меня вдруг прошла по телу дрожь, и, словно луч, прорезалась мысль: я должен вернуться в Каховку и найти ту седую женщину, с которой разговаривал на бульваре близ памятника Фрунзе. Ах, черт меня побери! И как же я тогда не догадался, что, наверно, эта женщина и есть подруга той рабфаковки Саши, о которой она мне рассказывала! Да, да, да, обе они, видимо, люди интересных судеб; может, это о таких, как они, и писал Светлов в своей «Каховке»! «Найти ее! — говорил я себе. — Ну как было сразу не сообразить, что в руки тебе идет золотая рыбка!»